Некрасов - [12]

Он был много моложе Некрасова; статный, ловко затянутый в офицерский мундир, он заполнял своим звучным голосом невысокие комнаты дачи. Некрасов проводил целые дни в его комнате. Они до позднего вечера говорили о самых разнообразных вещах: о школах для крестьян, которые Толстой собирался открыть в своем имении, о картах, о дружбе, об охоте, о религии, о людях, которых оба знали и к которым относились по-разному.

Толстой прожил на даче целую неделю. В день отъезда он поднялся рано, разбудил Некрасова и потащил его на взморье купаться. На пляже было пусто; длинные тени тянулись от кустов, песок еще не согрелся, над гладкой спокойной водой низко летали чайки. В удивительно чистом и прозрачном воздухе ясно был виден противоположный берег; на острове, замыкающем залив, как нарисованный, стоял Кронштадт, лучи солнца сверкали в окнах его домов.

Толстой и Некрасов прошли в конец длинных досчатых мостков, к которым были привязаны белые и голубые лодки. Они сели на край мостков, продолжая разговор о школе, начатый еще накануне.

— Все это очень хорошие, светлые планы, Лев Николаевич. Счастливы вы, что любовь к народу чувствуете не только умозрительно, а действенно. Выполнив свою мечту, вы почувствуете огромное удовлетворение. Но должен вас предупредить, сокол мой, что вам придется повоевать за осуществление этой мечты. В нашем отечестве даже такое выражение любви к народу не особенно поощряется.

— Зря вы это говорите, Некрасов, — нетерпеливо возразил Толстой. — Экое в вас сидит предубеждение против правительства. Вы настолько уверили себя в его тупоумии, что заранее готовы каркать. А кроме того, я начну устраивать школы у себя, в своем имении, сам буду учить, — кто мне может запретить хозяйничать в своем доме?

— Ваша наивность прямо восхищает меня! — сердито сказал Некрасов. — Вы что? — забыли, где вы находитесь? Вы в России, друг мой, в крепостной России. Вот вам случай, о котором мне недавно рассказывали: где бы он мог произойти? В Москве компания студентов собралась отпраздновать какое-то семейное торжество — именины приятеля, кажется. Сидели они в своей квартире тихо и мирно, вдруг врывается к ним квартальный надзиратель с подчаском и с оравой полицейских и заявляет, что в их квартире прячется мошенник. Студенты возмутились, но все было тщетно — их забрали, избили палашами, отвели на съезжую и держали там чуть ли не две недели. Четверо так пострадали, что опасались за их жизнь. А вы говорите — у себя дома.

— Ну, я-то не студент, а дворянин, помещик и офицер армии его императорского величества — мне с подчасками дела иметь не придется, — нетерпеливо ответил Толстой, — нельзя по одному дураку приставу судить о правительстве.

— Я не говорю о правительстве — многое будет прощено императору за его намеренье освободить мужиков, — но о системе управления государством. Тут дикости хоть отбавляй, и вам самому придется в этом убедиться.

Он замолчал и начал следить за тем, как маленькая рыбешка, недалеко от мостков выпрыгивала навстречу солнцу и, сверкнув в воздухе, снова исчезала под водой. Большие, ровные круги спокойно расходились по гладкой воде и разбивались о край голубой лодки. В стороне, на большом сером камне, сидела чайка, — она внимательно смотрела черными круглыми глазами на всплескиванья рыбешки, потом взмахнула крыльями и с писком улетела прочь.

— Сыта — вот и не тронула, — сказал Николай Алексеевич. — А человек никогда сыт не бывает.

— Зачем вы напускаете на себя злость? — живо спросил Толстой, схватив Некрасова за локоть. — Зачем вы берете пример с тех, у кого, кроме злости, ничего за душой нет? Вы поддаетесь моде на желчность, а желчность это не нормальное состояние, а болезнь.

Толстой с досады толкнул ногой привязанную к мосткам лодку, так что она зачерпнула бортом воду, и продолжал, искоса посмотрев на Некрасова.

— Не знаю, когда вам верить, — когда вы повторяете гадкие слова, перехватив их с чужого, тоненького, неприятного голоска, или когда вы сами говорите: «замолкни, Муза мести и печали!» Я предпочитаю верить вам лично, вашим стихам, особенно этим, которые я очень люблю. Он вскочил и начал во весь голос читать:

Умолкни, Муза мести и печали!

Я сон чужой тревожить не хочу,

Довольно мы с тобою проклинали.

Один я умираю — и молчу.

Он медленно отчеканивал каждое слово. Некрасов слушал, опустив голову, и насмешливая улыбка кривила его губы.

— Хватит, хватит, Лев Николаевич. Нехорошо упрекать человека в его слабостях, а стихи эти написаны именно в минуту слабости. Я бы почитал вам кусочки из поэмы, которые мне цензура печатать не дает, только не сейчас, а то вон идет Авдотья Яковлевна со своими племянницами. Если вы не хотите оказаться в дамском обществе — нам надобно удирать.

— Предпочитаю удрать. И не потому, что боюсь дамского общества, а потому, что чувствую, что Авдотья Яковлевна ко мне весьма не расположена, — сказал Толстой.

Он церемонно раскланялся с Панаевой и с присевшими перед ним девочками.

Авдотья Яковлевна загородилась от солнца большим ярко-желтым зонтиком, который, как подсолнух, раскачивался над ее красивой, гладко зачесанной головой.