Некоторые проблемы истории и теории жанра - [24]

Вера писательницы в фантастический феномен подменила и незаметно принизила силу реальной связи между людьми. Ведь обвиняющие людей любовь и гуманизм и даже борьба с фашизмом, вещи прочные и бесспорные, поставлены А.Громовой в исключительную зависимость от весьма зыбкого (даже в ее повести) и спорного явления. Неприемлема не переоценка телепатии, а недооценка обычных человеческих чувств и связей. Дело, видимо, просто-напросто в несовместимости такой фантастической посылки с такой социальной темой. Просчет не столько в отходе от естественнонаучного критерия фантазии, сколько в ослаблении критерия чисто человеческого. Мы увидим далее, что они взаимно обусловлены, и гораздо теснее, чем можно предположить.

Никакая наука не может установить точных пределов фантазии. Одобренный В.И.Лениным писаревский принцип реалистической мечты — не слишком отрываться от материнской почвы — нисколько не тождествен пресловутой грани возможного. Ведь критерий возможного нынче летит вперед семимильными шагами, и возможное утром уже к вечеру грозит оказаться анахронизмом. Центром фантастического воображения был и остался человек. Его благо, его человечная сущность остаются для фантастики главным ориентиром и тогда, когда физика не может сказать «да» об антимирах или биопсихология — «нет» о внечувственном общении. И.Ефремов, например, тоже предполагает развитие внечувственной связи между людьми, но не для того, чтобы на этой слабой нити повисла жизнь борцов Сопротивления (как в повести А. Громовой), а как дополнительную форму сознания. Его фантастическая третья сигнальная система — не предпосылка общности людей (как у А.Громовой), но скорее ее следствие, результат индивидуального физического совершенствования человека в объединенном мире. Действие происходит в далеком будущем. Дистанция во времени тоже как-то восполняет недостаточность аргументов. Ведь телепатические способности, если они не миф, слишком уникальны, и наделить ими всех можно будет лишь в итоге длительной биологической эволюции человека. Может быть, потребуется вмешательство в саму природу мышления. У И.Ефремова чисто фантастическое допущение не только не выходит за пределы общенаучного взгляда на весь комплекс человек — общество, но имеет главным критерием взаимные возможности в этой системе.

Таковы некоторые аспекты современной «чистой» фантастики. Ее еще называют «фантастика как прием», т.е. фантастическое допущение применяется как условная, научно не мотивируемая исходная посылка Для социального или психологического сюжета, для решения философских или моральных проблем.

Общелитературное содержание фантастики как приема вовсе не безразлично фантастическому. Сам термин поэтому не точен. Он содежит оттенок ремесленнической контаминации разнородных стихий. Нечто от экспериментаторства, пренебрегающего внутренним единством искусства. Никакое реалистическое содержание не оправдывает фантастического приема, если он случаен, не обусловлен содержанием. И наоборот, самая фантастическая затравка годится, если она внутренне спаяна с реалистической темой, если в ней присутствует гуманистический критерий последней. И тогда произведение несёт внутри себя не только фантазию, но и чувство меры, пределы фантазии, о которых думал ещё В.Брюсов[42]

Превосходным образцом такой фантастики было творчество А.Грина. «Сказочник странный» поражает не только мощью таланта, но и чистотой света, излучаемого его воображением. Ж.Бержье, знаток русской фантастики, очень верно заметил, что Грин не пытается дать своим чудесам наукообразную подкладку, но и не прибегает ни к ложным реакционным наукам, ни к мистике.[43] Это определение проводит границу между его творчеством и традиционной научной фантастикой. Но вот что сближает гриновское творчество с идеалом нашей фантастики: направленность воображения исключительно на светлые стороны человеческого духа. Это качество, кстати сказать, кладет определенную грань между А.Грином и его предтечей и учителем знаменитым Эдгаром По.

А.Грин сторонился научного обоснования своих чудес, потому что чувствовал, что знанием грубым и ограниченным можно только разорвать тонкую материю человеческого духа, принизить ее парение. Он замечал вокруг себя знание, низведенное до «здравого смысла», а в последнем верно угадывал самодовольство обывателя, убежденного в непогрешимости своих кухонных истин. Он едко иронизировал над «серым флажком» здравого смысла, запрещающее выставленным «над величавой громадой мира, полной неразрешенных тайн» («Корабли в Лиссе»).[44]

А.Грин не знал науки, как знали ее Ж.Верн, Г.Уэллс, А.Беляев. Но изумительной интуицией он очень верно схватил, например, самую суть конфликта, разыгравшегося вокруг кризиса ньютоновской физики. Устами очень умного обывателя, министра, заключившего в тюрьму летающего человека Друда, А.Грин так выразил суть этого конфликта: «…никакое правительство не потерпит явлений, вышедших за пределы досягаемости… Наука, совершив круг, по черте которого частью разрешены, частью грубо рассечены, ради свободного движения умов, труднейшие вопросы нашего времени… вновь подошла к силам, недоступным исследованию, ибо они в корне, в своей сущности — ничто, давшее Все. Предоставим простецам называть их „энергией” или любым другим словом, играющим роль резинового мяча, которым они пытаются пробить гранитную скалу… Глубоко важно то, что религия и наука сошлись на том месте, с какого первоначально удалились в разные стороны; вернее, религия поджидала здесь науку, и они смотрят теперь друг другу в лицо».