Некама - [13]

Тут уж был каждый за себя. Яцек придумал хитрый ход: выбираясь из гетто, прятал под камнями свою курточку с желтыми латками и забирал оттуда обычный пиджак, а на обратном пути — менял одежду. Так просто! Ну и шахер-махер — купи-продай — у него шел чуть ли не лучше, чем у других. Потому что был Яцек мальчиком веселым и умел и пошутить, и посмеяться.

Бурный обмен шел и в самом гетто, так что до сих пор Яцек попадался только своим. Ни немцы, ни украинцы, слава Всевышнему, его ни разу не поймали. Мишку из 7 «Б» — поймали и убили, Вовку-Вольфа из 27 школы — тоже, а ему пока везло. Родная еврейская полиция — еще неизвестно, кто хуже! — пару раз ловили его с сигаретами и водкой, лупили палками и отбирали сигареты и водку — законный фардинст [5] Яцека. Вот уж кто был ганев, так это еврейский полицай! А ведь за сигареты и водку можно было многое добыть и в самом гетто. Так что Яцек, работая на семью, не забывал и себя. А что бы вы хотели?

Только потом — слишком быстро настало это потом! — начались облавы и погромы, и из гетто уже было не так просто выбраться. Нет, мальчишки и девчонки, конечно, выбирались, но ловить их стали намного чаще, немцы и полицаи быстро поняли, куда и как бегают подростки, так что лазы один за другим стали перекрывать.

Собственно, все понимали, что гетто было приговорено, и приговор выполнялся постепенно и неукоснительно. Только верить в это никто не хотел. Поверили, когда полицаи с криком и гиканьем стали врываться в дома, вытаскивать всех тех, кто там находился. Кто пытался сопротивляться — убивали на месте, чтоб другим неповадно было, остальных заталкивали в крытые фургоны и куда-то увозили. Говорили разное: то ли в лагеря концентрационные, то ли еще куда, но во всяком случае, никто из увезенных пока что не вернулся. Страшные слухи ходили: мол, машины эти — специальные, внутрь фургона выведен глушитель, и все, кто там сидит умирали от выхлопных газов, захлебываясь собственной рвотой. Но им мало кто верил: не может такого зверства быть. Да и как проверишь?

Облавы и погромы красиво называли «акции». «Акция» — значит, все, кто попался, никогда не вернутся. Пытались хоть как-то спастись. Тате с дедом отодрали от пола широкую половицу, открыв дыру между землей и деревянным настилом. Яцек почувствовал, как оттуда затхло пахнуло землей, гнилью и мышами.

— Будет акция — все спускаемся сюда, — сказал тате. — Места мало, можно только лежать и лежать надо тихо. Тише, чем мыши. Сверху закроем половицу, положим половик — никто и не догадается, что внизу кто-то есть. Главное — тихо, это понятно? Между землей и полом — сантиметров тридцать, хватит, если лежать.

Семья Зингеров вразнобой кивнула. И только один Яцек задал вопрос, который боялись задать остальные:

— А кто закроет половицу и положит половик? Ему же придется остаться наверху!

Все молчали. И Яцек понял, что сморозил глупость.

— Разберемся, — тихо сказал отец. — В общем, как начнется акция — всем в малину. И кто-то один останется. Иначе погибнут все.

«Малина», усмехнулся Яцек. От слова «лейна» — ночевка. Вот и здесь идиш пригодился: ну кто из украинских полицаев догадается, подслушав еврейский разговор, что «малина» — это не ягода, а укрытие, хоть и ненадежное. «Ловко придумано!»

Насколько придумано было не ловко, а отчаянно, стало понятно в первую же «акцию». Услышав крики, топот ног, выстрелы, плач и вопли, дед с тате быстро скинули половик, отодрали половицу, сдвинули ее в сторону и глазами показали: все туда. Женщины, схватив детей, первыми ринулись заползать в этот схрон. Яцек задержался:

— Кто останется? — чуть не плакал он, уже зная ответ. — Кто?!

Отец и дед переглянулись. Дед легко подтолкнул Яцека к «малине» и, улыбнувшись, подмигнул, прежде, чем задвинуть половицу и накрыть ее сверху половиком — мол, не так все страшно, ингале. Только губы у него были белые и тряслись. А плакать было нельзя, лежать надо было тише, чем мыши. Вскоре наверху затопали, закричали, раздался выстрел и все стихло. Зингеры еще немного полежали в «малине», затем стали выбираться.

ОКТЯБРЬ 1958, ПОДОЛЬСК, МОСКОВСКАЯ ОБЛАСТЬ, АРХИВ МИНИСТЕРСТВА ОБОРОНЫ СССР

— Попали мы с тобой, брат Борис, как кур в ощип с этим Куликом! Неуловимый он какой-то!

Капитан госбезопасности Смирнов тер сжатой ладонью подбородок, как всегда делал в минуты глубокой задумчивости, и прихлебывал чай из тонкого «маленковского» стакана с тремя красными ободками, вставленного в мельхиоровый подстаканник с васнецовскими богатырями.

Борис пил чай из стакана попроще, граненого. Но тоже вкусно: заварки в буфете ведомственной гостиницы не жалели, слава богу. Маленькое неприметное здание без вывески на московских бульварах, дореволюционной постройки, внутри оказалось похожим на все комитетские учреждения сразу: стены выложены деревянным шпоном, на полу красные дорожки с зелеными кромками, на стенах картины в рамах сусальной позолоты. Зато комнаты были удобными. Жили они со Смирновым в одном номере, в котором был даже умывальник. Туалет и душ, как водится, в конце коридора, но после трех лет казарменного житься Борису это неудобством не казалось, дело привычное.