Неизвестный Туполев - [65]

— Успокойся, Жанка, — сказал папа. — Если он умный, сам все поймет со временем. Если нет, то твои слова бесполезны.

Он замолчал. Я тихо вышел из комнаты. В голове был шурум-бурум, как говорили у нас в семье, сумятица.

Впервые мне дали понять, что к написанному в самой правдивой в мире прессе надо относиться с позиции собственного понимания происходящего.

Папин авторитет в семье был непререкаем, даже для мамы. Папа все знал и все мог объяснить. Он сам собрал приемник — это было еще в Лосинке, где мы с 1921 года по апрель 1930 года снимали три комнаты на втором этаже зимнего дома семьи Шпринк. Папа, с согласия хозяев, сделал в наших комнатах электропроводку, после подключения дома к сети. У нас не было нужды в часовщиках: папа разбирал и чинил как настенные, так и карманные часы — они всегда ходили. У него были стольные тисочки. И для изготовления ключа к английскому замку нужна была только болванка.

И вот впервые папа ничего не объясняет. И говорит, что я либо поумнею сам, либо останусь, если назвать вещи своими именами, дураком. Так, благодаря Вышинскому и аресту папы, я стал почти умным.

Наверное, я приносил отцу много огорчений. Еще в Лосинке, придя с работы, когда я еще не спал, он садился в кресло, брал меня на колени, и мы начинали повторять таблицу умножения. В те годы она была напечатана на последней странице тетрадной обложки. Умножение на 2 и 3 я знал в совершенстве, не было затруднений с пятью пять, шестью шесть и шестью восемь. Это были по сути дела стихи, стройно ложившиеся в единственно возможный ответ. Но папа любил каверзные вопросы.

— Ну, хорошо, — говорил он, — шестью восемь ты знаешь, а сколько будет восемью шесть?

Я задумывался, потом не глядя на папу, пытался найти ответ сначала на полу, затем на потолке и, наконец, в проеме темного вечернего окна. Все было напрасно. Папа спускал меня с кресла и, вздохнув, говорил: «Иди спать». Интересно, что он думал в эти минуты о своем балбесе-наследнике?

Родители мне мало рассказывали о родственниках. Они не хотели ставить меня перед сложной дилеммой существующей действительности. Надеясь, что настанет время, когда руководители страны образумятся и пополнят свои знания в тех науках, которые управляют (должны управлять) обществом, перестанут видеть в своих гражданах рабов и предателей. К сожалению, все пошло по иному пути.

Летом 1927 года меня и двухлетнюю двоюродную сестру бабушка Аня отвезла к родителям мамы. Там, под Мелитополем, было изобилие фруктов и овощей, так необходимых детям Подмосковья.

Мама была немкой. Ее предки в XVIII веке по приглашению Екатерины II приехали на новую Родину, на пустующие земли Малороссии. Скоро на бескрайних степях появились поселения Лихтенау, Вассерау. Установились добрые взаимоотношения с местным населением.

Трудолюбивые немцы окружили свои дома садами, кругом раскинулись бахчи, поля кукурузы, подсолнечника.

К началу XX века это были крепкие, по понятиям горе-марксистов, кулацкие хозяйства.

В 1935 году дедушку Якова привезли в Москву. Мне сказали, погостить. Через год он умер, а много лет спустя я узнал, что его и бабушку Катю власть просто выгнала из их дома. И оканчивали они свои дни порознь, живя у своих детей.

В первой половине 30-х годов прошлого века в Москве появилось много нищих, в основном украинки с детьми на руках. Не было случая, чтобы они ушли от мамы без куска хлеба или денежной мелочи. Меня это очень огорчало.

Я знал, что в стране нет безработицы. Наоборот, везде нужны работящие, ловкие руки. И объяснял маме, что она потакает бездельникам и тунеядцам. Им-де не следует попрошайничать, надо зайти в райисполком и спросить, куда пойти работать. Но мама продолжала делать по-своему.

Годы спустя я узнал, что власти буквально вымели до зернышка все крестьянские запасы и люди умирали от голода.

В город за хлебом (это я видел сам в 1940 году под Свердловском) их не пускали. Как мне теперь стыдно! Знал, не знал, дело не в этом. Мама тоже не знала. Однако бессовестно лживая пропаганда умных и наглых негодяев ее не коснулась. А меня коснулась. И еще не известно, кем бы я стал, если б не мое восхищение гнусной речью Вышинского и реакция на это моих родителей.

Арест папы подействовал на меня с самой странной и неожиданной стороны: я решил, что учиться мне не стоит. Это не требовало больших усилий, и вскоре меня отчислили из МАДИ. Когда я доложил об этом «успехе» маме и тете Зине, папиной сестре, поднялся переполох. После обстоятельной беседы я понял свою ошибку. Но как снова попасть в студенты? Все решила тетя Зина. Она пошла к декану автомеханического факультета и рассказала о всем, что произошло в недавнем прошлом в нашей семье.

Сколько же хороших людей в нашей стране! Декан Михайлов пригласил меня и после короткого разговора издал новый приказ, по которому я был отправлен в академический отпуск. В связи с какими обстоятельствами — не помню.

* * *

Непрерывный и мощный поток арестованных «врагов народа», поступавших в следственные органы НКВД с 1937 года, требовал от них новых, необычных методов ведения следствия, ибо необходимо было в сжатые сроки заставить арестованных признаться в своих антисоветских делах. Но как сделать так, чтобы взрослые, честные люди писали заведомую ложь на самих себя?