Неизвестный Филби - [31]

Английской стороне предстояло преодолеть еще одно препятствие. В процессе выбивания из Мэя признания Бэрт не сделал предупреждения, требующегося по закону при любом полицейском допросе, а именно: «все сказанное вами будет запротоколировано и может быть использовано против вас». С точки зрения юридической техники признание Мэя было получено незаконным путем и поэтому не могло фигурировать в суде в качестве улики. Сильный адвокат был бы способен на основании этой зацепки аннулировать иск. Но Мэй, к сожалению, не располагал достаточными средствами для того, чтобы оплатить услуги опытного защитника. На суде, где я присутствовал вместе с Холлисом и Бэртом, он был представлен своим стряпчим, который упомянул «явно незаконный способ» получения признания. Однако тут же добавил, что он не собирается в подробностях останавливаться на этом пункте. Я видел, как после этих слов счастливо заулыбался Бэрт. Последняя линия обороны Мэя пала без боя.

Представим теперь, что Мэй отверг все выдвинутые против него обвинения. Я уже высказывал мнение, что в таком случае не было бы судебного иска. Но, для того чтобы еще более подробно исследовать его положение с точки зрения закона, давайте предположим, что власти все же решили привлечь его к суду. Как развивался бы процесс?

Прокурор, выдвинув обвинение в шпионаже и столкнувшись с опровержением Мэя, должен был бы представить в качестве доказательств две шифр-телеграммы, которыми обменялись Оттава и Москва. Ему также пришлось бы представить в качестве свидетеля живого Гузенко. Тому предстояло дать клятву в том, что: а) данные телеграммы действительно являются документами, которыми обменялись Оттава и Москва, и б) что упоминаемый в телеграммах «Алек» есть не кто иной, как Мэй. Аллан Мэй тут же заявил бы, что ничего не знает об этом деле.

Нет никаких сомнений в том, что компетентный адвокат без особого труда разрушил бы судебный иск (по британским законам прокурор должен доказать вину подсудимого «вне всяких сомнений»). Защита постаралась бы всячески подчеркнуть то обстоятельство, что Гузенко является предателем. Следовательно, его личность внушает подозрение. Будучи знакомым с советским секретным делопроизводством, он мог подделать телеграммы с тем, чтобы заручиться доверием канадских властей. Даже если телеграммы подлинные, Гузенко мог преднамеренно отождествить «Алека» с Алланом или же его могли ввести в заблуждение. Он мог, наконец, просто ошибиться. Короче говоря, вся структура обвинения увязла бы в неясностях и сомнительных моментах.

Обвинительного вердикта со стороны присяжных заседателей можно было ожидать в одном из двух случаев (или в обоих из них): а) если бы Мэй произвел на жюри исключительно плохое впечатление; б) если бы все дело испортил адвокат своими неумелыми действиями.

С учетом вышеизложенного, я не сомневаюсь в правоте юриста из МИ-5, заявившего, что директор государственной прокуратуры откажется возбуждать судебный иск.

Клаус Фукс (1949–1950)

Если в случае с Мэем британским властям пришлось столкнуться с юридическими сложностями, дело Фукса оказалось гораздо более трудным, причем не только в юридическом, но и в оперативном отношении.

Здесь не фигурировало советских шифр-телеграмм и не было необходимости заставлять свидетеля давать клятву. В данном деле единственной уликой являлось толкование ряда шифр-сообщений, которыми обменялись в период между серединой 1944 и серединой 1945 годов Нью-Йорк и Москва. Телеграммы эти перехватили и расшифровали соответствующие англо-американские спецслужбы. Было их относительно немного, к тому же некоторые не поддавались прочтению по причине несовершенства системы перехвата и недостаточного знания шифра.

Тем не менее, из указанных телеграмм явствовало, что советские спецслужбы в Нью-Йорке получали информацию от некоего источника в центре ядерных исследований Лос-Аламос. Тщательное сопоставление хронологии телеграмм с зафиксированными передвижениями сотрудников Лос-Аламоса позволило с определенной долей уверенности заключить, что источником этим является Фукс. К данному заключению пришли в результате почти годичного анализа и расследования, проводившегося преимущественно на основе негативного подхода: путем исключения лиц, не подходивших под то, о чем говорилось в телеграммах, и исходя из предпосылки о существовании только одного подозреваемого.

Так вот, именно это и представляло собой непреодолимое юридическое препятствие. Согласно британскому законодательству, материалы радиоперехвата не могут сами по себе фигурировать в суде: во-первых, слишком высока вероятность ошибки при прочтении перехваченного текста; во-вторых, нет никаких доказательств того, что сигналы были направлены именно той организацией, которой их стремятся приписать спецслужбы. По закону требовалось бы найти советского официального представителя, готового клятвенно подтвердить, что телеграммы действительно исходили из МГБ и предназначались для Фукса. В данном конкретном случае такого представителя не было, и, следовательно, перехваты не могли фигурировать в качестве улик (даже если бы советский представитель имелся, судопроизводство столкнулось бы с такими же трудностями, как в случае с Гузенко: ничем не подкрепленные обвинения советского перебежчика против видного ученого).