Неизвестный Дзержинский: Факты и вымыслы - [39]

А может быть и выкупили бы, если бы имели деньги? Нет. Все-таки нет. Я думаю, революционного писателя можно было выкупить, а революционера-практика — никогда. Дзержинский был опасен, жесток и конкретен, его нельзя было ни купить, ни выкупить, ни продать. Да и не так Дзержинский был воспитан. Польская шляхта (пусть даже мелкопоместная) не продавалась актрисам-самоучкам за 10 000 рублей.

Горький никогда не любил охоты.

— Ведь жалко же их убивать, черт возьми, зверей этих! Ведь, например, медведь (показал, как медведи сосут водку из бутылки, обняв лапами; как ходят, какие милые, никогда не нападают на человека, если не тронуть, какие мохнатые…)

— Ведь медведь, он удивительно милый человек.

Ну, как тут ни вспомнить ручного медведя Мишку — первую жертву, расстрелянную в селе Кайгородском.

Мне довелось читать воспоминания Владислава Ходасевича. Это тот человек, который по словам Горького, «сделал из злости ремесло», утверждал, что слухи об оргиях на итальянской вилле Горького преувеличены. Все сводилось к невинным шуткам, вечерам с шампанским, домашними фейерверками, поездками на велосипеде, объясняет Ходасевич.

Мне, выросшей в среде эмигрантов, известно иное. Может это были не оргии, а просто — времяпровождение?

На вилле «Спинола» всегда было много гостей. Здесь Дзержинского ждал приятный сюрприз. Узнав, что он любит музыку, Мария Федоровна пригласила Варвару Кузьминичну Риолу, замечательную пианистку, жившую на Капри, и та играла Шопена специально для Феликса. Закрыв глаза, он вслушивался в знакомые мелодии и на их волнах уносился в далекое детство, в милое сердцу Дзержиново.

Вновь пили мадеру.

— Человек — это звучит гордо! — повторял Горький слова героя своей пьесы.

— Может и гордо, — скептически заметила пианистка. — Но вы, Алексей Максимович, на мой взгляд, губите дар данный вам Богом.

— Что Вы хотите сказать? — спросил Горький.

Дзержинский молчал, он любил сначала присмотреться и прислушаться, а уж потом принять участие.

— Я хочу сказать, что незачем пытаться делать из социализма новую религию. Я хочу сказать, что ваше желание стать пролетарским писателем абсурдно.

Неожиданно Горький, этот огромный мужчина-ребенок, заплакал. Он сидел на черном венском кресле, и слезы ручьями лились по щекам. Мария Федоровна и Феликс кинулись утешать писателя. Алексей Максимович промычал что-то невнятное в адрес обидчицы и утешителей, взял недопитую бутылку мадеры и удалился в спальню. Оставшиеся коротали вечер. Феликс заговорил о польской литературе, читал «Оду вольности» Адама Мицкевича. Андреева волновалась, посматривая в сторону спальни, куда удалился Горький. Наконец, не выдержала, встала и пошла туда. Вскоре вернулась и, попросив прощения, позвала Феликса помочь ей. Феликс увидел Бога-человека лежащим на ковре без малейшего движения и признаков жизни. Рядом лежала пустая бутылка из-под мадеры. Андреева предложила Феликсу перенести Горького на диван.

— У Алексея Максимовича туберкулезный процесс, ночь на холодном полу может оказаться губительной для него. Феликс поднял Бога-человека и перетащил на диван. На ковре в том месте, где лежал писатель, расплылось большое, темное, мокрое и теплое пятно. Феликс сделал вид что ничего не заметил и отправился провожать пианистку.

«…Здесь так очаровательно, так сказочно красиво, что я до сих пор не могу выйти из состояния «восторга» и смотрю на все, широко раскрыв глаза, — писал он Тышке 11 февраля 1910 года. — Ведь здесь так чудесно, что я не могу сосредоточиться, не могу себя заставить корпеть за книгой. Я предпочитаю скитаться и слушать Горького, его рассказы, смотреть танец тарантеллы Каролины и Энрико, мечтать о социализме, как о красоте и могучей силе жизни, чем вникать в меко-беко-отзовистско-ликвидаторско-польские ортодоксальные споры и вопросы.

С Горьким, — писал далее Феликс, — довольно часто встречаюсь, посещаю его, иногда хожу с ним на прогулку. Он произвел на меня громадное впечатление своей простотой, своей жизненностью и жизнерадостностью… Он поэт пролетариата — выразитель его коллективной души и, быть может, жрец Бога-народа…»

На этом месте Тышка, читавший это только что полученное письмо, усмехнулся: «Сам-то ты, братец, — тоже поэт пролетариата. А вот за «Бога-народа» тебе от Ильича здорово досталось бы, попади ему в руки эти строки».

В Венеции, в неприметной на вид церквушке, почти что часовенке, о которой ни слова не было сказано в туристском путеводителе, у Феликса Дзержинского открылись глаза.

Он долго стоял озадаченный (он мог теперь в этом признаться) тем, что сначала он принял за скованность в позах и жестах изображенных на фресках людей, детски-наивным, как ему показалось в ту пору, тщанием, с каким было выписано их платье, одежда (сколь по-иному смотрелись благородные складки на полотнах великих художников) и простодушным, словно лишенным экспрессии выражением юных лиц (даже в седобородых старцах присутствовало нечто младенческое). Но вдруг вниманием Феликса завладело одно лицо на картине — круглощекая скуластая девушка с широко посаженными глазами в узорной, унизанной жемчугом сетке на волосах. Постойте, так это же Альдона, в точности Альдона! Но кто бы посмел назвать ее теперь некрасивой! На картине она выглядела несравненной принцессой из сказки. И в какой волшебной стране проводила она свои дни! Ее окружали гибкие юноши, круглолицые с капризными губками девушки, румяные старцы, черные от глянца арапы, диковинные птички и кошечки, кролики, щиплющие траву. И все это общество располагалось на золоченых террасах, под розовыми и голубыми арками. Гирлянды из лавра ниспадали с балконов цвета слоновой кости, купола церквей и минареты вырисовывались на фоне летнего моря. Этот невиданный мир захватил, пленил Феликса, и он не печалился более ни о благородных одеждах, ни о человеческих ликах с запечатленными страстями, ни о темном, как сажа, колорите полотен; забыл обо всем, чем готовился восхититься. Забыл даже о рафаэлевом «Преображении», хотя до того твердо знал, что это величайшая картина на свете.