Неизвестный Дзержинский: Факты и вымыслы - [140]

М. Ф. Андреева рекомендовала нам бросить все хлопоты об отъезде и лучше начать работать в России. Мне они предлагала начать танцевать, а мужу заняться перевода ми.

В эти мучительные дни, полные огорчения и отчаянья, мой муж получил повестку из ЧК с приказанием явиться по делу. Что за дело? Мы не знали. Муж был так слаб, что о выходе из дома не могло быть и речи. Вместо него хотела идти я. Спросила совета у М. Ф. Андреевой.

— Я справлюсь у Зиновьева, в чем дело, — ответила она, — едемте со мной.

У гостиницы «Астория», где жил Зиновьев, я в автомобиле ждала М. Ф. Андрееву более часа. Когда она вернулась, я боялась сросить об результате. Наконец после продолжительного молчания, когда мы отъехали довольно далеко, она заговорила:

— Ну, можете ехать в Финляндию. Сегодня получено разрешение: ввиду тяжелого состояния здоровья вашего мужа выезд разрешен. Дано уже распоряжение о выдаче всех необходимых для вас документов. В Чрезвычайку можете не явиться, Зиновьев туда сам позвонил.

Радости моей не было конца. Я поспешила обрадовать мужа. Затем поехала в Финляндское бюро, и там, на наше счастье, было получено разрешение на выезд в Финляндию.

Для того, чтобы получить выездные документы, я должна была явиться в Министерство иностранных дел. Оно помещалось в Зимнем дворце. Когда я туда вошла, меня поразило необычайное количество крестьян, запрудивших лестницы и залы. Дворец представлял картину полного разрушения: дорогая мебель почти вся поломана, обивка порвана, картины лучших мастеров продырявлены, статуи, вазы разбиты. Весь этот наполнивший дворец люд приехал со всей России на какие-то лекции.

Мы собрали вещи, попрощались с родными и знакомыми. Приходила милая, симпатичная Б., которую я искренне полюбила. Со стороны Горького и его жены мы видели полное внимание и желание помочь. Как мы им благодарны! Накануне отъезда, когда я получила в долг деньги, я расплатилась со своей прислугой. До последнего момента нас преследовали постоянные трудности, из которых главная была, что мы не имели письменного разрешения ЧК на выезд, но все прошло благополучно. 1 1 ноября 1918 года в 5 часов утра я с больным мужем, моя горничная и бульдог, с которым мы никогда не расставались, поехали на вокзал. От волнения ехали молчи. На вокзале я подошла к кассе и спросила билеты до Белоострова. К моему изумлению, мне выдали их беспреня гс гвенно. Радоваться я все-таки еще боялась.

Муж был очень слаб. Пришлось долго ждать разрешения сесть в поезд. Наконец мы заняли места. Вагон наполнился солдатами, и мне все казалось, что эти солдаты посланы, чтобы убить моего мужа. Эти моменты были, пожалуй, самые тяжелые из всех, пережитых нами. Поезд тронулся.

Приехали в Белоостров. Более часа ожидали в буфете. Наконец нас вызвали.

— Где ваш паспорт? — спросил комиссар.

— Наши паспорта остались в ЧК, — ответила я.

Пока он не снесся по телефону с Гороховой, мне казалось, что все потеряно: нас могли отослать обратно, нас могли арестовать. Это были ужасные моменты. Но вот нас попросили в различные комнаты, раздели, обыскали, затем осмотрели багаж и мы получили разрешение выехать в Финляндию.

Лошадей не было. Больного мужа усадили в ручную тележку. Дошли до моста, на котором с одной стороны стояли солдаты финны, а с другой — большевики.

После некоторых переговоров финны взяли наш багаж.

В это время строгий комиссар, который только что почти глумился над нами, подошел ко мне и я услышала шепот:

— Очень рад был быть вам полезным…

Я растерялась. Комиссар скрылся. В ту минуту мне показалось, что он не сносился по телефону с Гороховой и выпустил нас без разрешения этого учреждения, и что вся его грубость была напускная.

В Финляндии мы остановились в санатории близ Гельсингфорса, где восстановили здоровье, но мысли наши были и всегда оставались на нашей дорогой родине, на долю которой выпало столько страданий».

Так, в ручной тележке и с бульдогом в руках, Гавриила вывезли из Советской России. Финские власти приняли его за паралитика. Счастью Нестеровской не было конца. В Париже она стала портнихой.

Это было до начала террора, тогда еще можно было спастись.

Кстати, сын Горького от Екатерины Пешковой Василий был членом партии большевиков с 1917 года. Он хорошо знал Дзержинского и Петерса, у которых работал в ВЧК сначала инструктором всеобуча, потом разъездным курьером. Скоро после этого Максим выехал за границу, где стал дипкурьером между Берлином, Италией и теми европейскими странами, которые имели отношения с Кремлем.

Горький считал в этот период своей жизни, что то, что должно было бы целиком восприниматься большевиками как дружеская и конструктивная критика одного из их среды, воспринималось ими как враждебные выпады; террор ужаснул его, потому что был реальностью, а Горький, как он любил говорить, не любил реальности, а любил золотые сны и иллюзии, от которых слезы набегали ему на глаза, и сжималось горло. Он, как это ни странно звучит, принимая во внимание его отрицание всякой мистики, считал, что если верить иллюзиям изо всех сил, они перестанут быть иллюзиями и станут каким-то колдовским образом, действительностью уже хотя бы потому, что человек есть Бог и все может, если захочет, потому что у него есть разум. А разум, он был в этом абсолютно непоколебим, разум всесилен, надо только развивать его, поднимать его, питать его. Но как сочетать этот обоготворенный разум, этот коллективный и потому бессмертный разум с фактом разгона Учредительного собрания? С расстрелами в Петропавловской крепости? С бессудной ликвидацией тысяч заложников после убийства Урицкого? Возможно, что в молодые голы Горький был или начинал становиться фанатиком, и несомненно тоже, что в старости, около 1930 года, он им стал, но в эти первые годы Советской власти он фанатиком не был.