Неизвестные солдаты - [22]

— Я, дядя Вань, помню, как тетя Лена болела.

— И я, брат, на всю жизнь помнить буду. Потом я ее месяца два до работы не допускал. Да разве ее устережешь, — дядя Иван засмеялся. — Пришел с поля — изба побелена. Ну, и корова опять же, и ребятишки…

Игорь пытался представить себе тетю Лену. Самая обыкновенная деревенская женщина в пестром платочке, с усталым лицом. Сколько таких приезжает каждое воскресенье на базар! Игорь не мог даже припомнить, какие у нее глаза. Помнит только руки: темные, сильные. Эти руки легко вытаскивают рогачом из печи огромный чугун с водой, подхватывают его, ставят на пол… Ходит тетя Лена быстро и как-то боком. Только что вытащила чугун, и вот уже несет с огорода лук, чистит картошку и в то же время покачивает ногой люльку, подвешенную к потолку. Она всегда занята делом. Даже когда Игорь и дядя Иван садятся за стол, тетя Лена продолжает хлопотать у печки.

— Не спишь, Игорь? — спросил дядя Иван, сворачивая новую папироску.

— Нет, слушаю.

— Растревожил ты меня. Вот привыкнешь к своей жизни и не замечаешь хорошего. Будто так и надо. Я как с финской пришел, так и не думал вроде об Алене своей. Ну, как о себе не думает человек. За делами недосуг.

— А на войне скучал?

— Не то чтобы скучал, а помнил все время. Как работаю сейчас спокойно, так и воевал спокойно… Я давно заметил: ежели одинокий человек или в семье непорядок — такому на фронте муторно. И гибнут такие чаще. Был у нас в роте мой земляк, кузнец Терентий. С одного года мы. Жена ему попалась холявистая, с ветерком. Он и тут все из-за нее терзался, боялся, как бы не скрутилась с кем. А на фронте совсем закис. Мажет, и причин у него для ревности не было, а мучился человек. Больно уж ненадежная баба. Ребята над ним подшучивают, а тут еще и писем недели две нету. Озверел мужик. Заладил одно: почтарь «кукушек» боится, не идет на передовую. А оно и верно. Финны к нам в тыл часто просачивались. Засядут на деревьях ихние снайперы и бьют нашего брата поодиночке… Тут еще и лыжники за нашим передним краем появились. Ну, отпросился Терентий у ротного за письмами сходить. Двинулись вдвоем: он и еще один парень, Димка. Тот все от невесты письма ждал. На полпути нарвались на засаду. Им бы назад повернуть, а Терентий заупрямился: пойдем — и баста. Свернули с дороги в лес. Тут Терентия и снял снайпер.

— Обоих?

— Нет, Димка вернулся… Потом взвод послали, дорогу прочистили. Вот к чему оно, душевное беспокойство, приводит. А мне среди других легче было. Конечно, и поморозился я, и в окружении трое суток на снегу голодный лежал, и плечо мне осколком поцарапало. Но на сердце тепло было… А как начнут ребята рассказывать про своих, я молчу. Много всяких разговоров про женский пол слышал. На фронте-то о женах все больше хорошее говорят. Слушал и думал: лучше моей все равно нет для меня. Знаю, что тоскует Алена, люто тоскует. Я ее в письмах успокаиваю, ругаю, а от той тоски мне вроде жить легче. А об ревности я и не вспоминал никогда. Потом в госпитале лежал. Много всяких женщин видел. Санитарки, фельдшерицы веяние из Ленинграда. Красивые бабы были. А все чужие. Ни с одной не ужился бы. Значит, так уж устроено, что для каждого мужика лишь одна баба на свете есть. Только не все находят свою, которая предназначена…

— А как ее найдешь? Ведь не написано на лбу у нее.

— Не написано, верно. Но я-то знаю — нашел свою… Когда отпустили меня со службы, не чаял, как до дому добраться. В Одуеве даже к Григорию не заглянул. Прямой наводкой в Стоялово, ночью, пехом… Пришел, стучу в окошко. Эх, да что говорить! Не знаешь ты этой радости. А дай бог, чтобы узнал… Хорошая жена — это, парень, может, самое главное в жизни.

— Главное — Родина.

Дядя Иван приподнялся кряхтя, сел.

— Родина, говоришь? Родина, парень, это и есть жена, ребятишки, семья, хата моя, деревня.

— Ну, а страна, весь Советский Союз как же?

— Страна, страна. — Голос дяди Ивана звучал сердито. — На кой черт ты нужен стране, ежели ты кукушка без гнезда. Что для такого летуна дорого? Ничего! А вот я за свою деревню, за свой дом голыми руками драться пойду. И так каждый. Ежели поодиночке — за свое болеем, а ежели нас в кучу собрать — получится, что за всю землю.

— Не обижайся, дядя Иван. Я тебя по-серьезному спрашиваю. Разобраться хочу.

— Поедешь учиться, там разберешься. А я и сам недалеко вижу. Знаю одно: дорого человеку то, что сделано своими руками.

— Дом?

— И дом, и семья, и колхоз.

— А если выше взять — значит, и государство.

— Ну, ты опять на облака полез, — усмехнулся Иван. — Ты про это с Сидором Крючком потолкуй. Он любит.

Задом, на четвереньках, дядя Иван выбрался из шалаша. Поднявшись, потянулся так, что захрустели кости.

— Наговорился я с тобой, Игорь, аж язык заболел. Хуже, чем на покосе, умаялся. Вылезай, пора уже нам.

Пошли по тропинке, среди смутно белеющих в темноте стволов яблонь. Издалека услышали храп деда Крючка. Возле большого шалаша, похожего на стог сена, дядя Иван остановился, позвал:

— Дед, а дед!

— Ктой-то? Ты, что ли? — раздался недовольный, хриплый голос.

— Я самый, вылазь.

— Поспать не дал, черт баламутный, — ворчал дед, одной рукой поддергивая короткие портки, другой мелко крестя рот. — Ты, Ванька, завсегда до срока приходишь.