Неизвестная революция. Сборник произведений Джона Рида - [76]

Смольный был почти пуст, но дума кишела народом. Престарелый городской голова с присущим ему достоинством протестовал против воззвания гласных большевиков.

«Дума вовсе не является центром контрреволюции, – горячо говорил он. – Дума не принимает никакого участия в происходящей борьбе партий. Но в тот момент, когда в стране нет никакой законной власти, единственным центром порядка является городское самоуправление. Этот факт признается мирным населением; иностранные посольства считаются только с теми официальными документами, которые подписаны городским головой. Европеец по самому своему складу не может допустить иного положения, чем то, при котором городское самоуправление является единственным органом, способным охранять интересы граждан. Город обязан оказать гостеприимство всем организациям, желающим воспользоваться этим гостеприимством, а потому дума не может препятствовать распространению в своем здании каких бы то ни было газет. Сфера нашей деятельности расширяется, мы должны получить полную свободу действий, наши права должны признаваться обеими сторонами…

Мы совершенно нейтральны. Когда телефонная станция была занята юнкерами, Полковников приказал выключить все телефоны Смольного, но я заявил протест, и эти телефоны продолжали работать…»

Иронический смех на большевистских скамьях и негодующие выкрики справа.

«И все же, – продолжал Шрейдер, – большевики считают нас контрреволюционерами и соответственно аттестуют нас населению. Они лишают нас наших транспортных средств, отнимая у нас последние автомобили. Не наша будет вина, если в результате в городе начнется голод. Никакие протесты не помогают…»

Большевик член городской управы Кобозев заявил, что он сомневается, чтобы Военно-революционный комитет реквизировал городские автомобили. Если даже допустить, что подобные случаи имели место, то это, вероятно, сделали неполномочные лица под влиянием крайней необходимости.

«Городской голова, – продолжал он, – говорит, что мы не имеем права превращать думу в политическое собрание. Но все, что говорят здесь любой меньшевик и эсер, есть не что иное, как партийная пропаганда, а у дверей они распространяют свои нелегальные газеты – “Искру”, “Солдатский Голос” и “Рабочую Газету”, подстрекающие к восстанию. Что если бы мы, большевики, тоже начали распространять здесь свои газеты? Но мы этого не сделаем, потому что уважаем думу. Мы не нападаем и не собираемся нападать на городское самоуправление. Но, раз вы обратились к населению с призывом, мы имели право сделать то же самое…»

После этого выступил кадет Шингарев. Он заявил, что с людьми, которых надо просто отправить к прокурору и предать суду по обвинению в государственной измене, не может быть общего языка… Он снова предложил исключить из думы всех большевиков. Но это предложение было отвергнуто, потому что против гласных большевиков нельзя было выдвинуть никаких персональных обвинений, а между тем все они активно работали в городских учреждениях.

Тогда двое меньшевиков-интернационалистов заявили, что воззвание большевистских членов думы было прямым призывом к погрому. «Если всякий, кто против большевиков, есть контрреволюционер, – говорил Пинкевич, – то я не понимаю, в чем же разница между революцией и анархией… Большевики подчиняются всем страстям разнузданных масс, а у нас нет ничего, кроме нравственной силы. Мы протестуем против насилий и погромов как с той, так и с другой стороны. Наша цель – найти мирный выход из положения…»

«Прокламация под заглавием “К позорному столбу”, расклеенная по улицам и призывающая народ уничтожить меньшевиков и эсеров, – заявил Назарьев, – есть преступление, которого вам, большевикам, никогда не смыть с себя. Вчерашние ужасы – это только пролог к тому, что подготавливается такими прокламациями… Я все время пытался примирить вас с другими партиями, но теперь я испытываю по отношению к вам только презрение!»

Большевики вскочили с мест, гневно крича. Им отвечали хриплые ненавидящие голоса, яростные жесты…

Выйдя из зала, я встретил городского инженера меньшевика Гомберга и трех-четырех репортеров. Все они были в очень радужном настроении.

«Ну, что! – говорили они. – Эти трусы боятся нас. Они не посмеют арестовать думу! Их Военно-революционный комитет не смеет послать сюда комиссара. Да что там! Сегодня я видел на углу Садовой, как красногвардеец пытался задержать мальчишку, продававшего “Солдатский Голос”… Мальчишка только смеялся ему в лицо, а толпа чуть не расправилась с разбойником самосудом. Теперь все решится в течение нескольких часов. Пусть Керенский даже и не придет, все равно у них людей, которые могли бы руководить правительством, нет. Абсурд!.. Я слышал, что они там дерутся между собой в Смольном!»

Один эсер, мой приятель, отвел меня в сторону. «Я знаю, где скрывается Комитет спасения, – сказал он мне. – Хотите пойти поговорить с ними?..»

Уже наступили сумерки. В городе снова шла обычная жизнь: торговали магазины, горели по улицам огни, и в обоих направлениях медленно двигались густые толпы народа, продолжая всегдашние споры.

Дойдя по Невскому до дома № 86, мы прошли во двор, окруженный высокими корпусами. Мой друг особенным образом постучал в дверь 229-й квартиры. Внутри послышалась возня, хлопнула внутренняя дверь. Затем наружная дверь слегка приоткрылась, и мы увидели женское лицо. Быстро оглядевшись, женщина впустила нас. То была женщина средних лет, со спокойным выражением лица. «Кирилл! – крикнула она, – все в порядке!» В столовой кипел самовар, на столе стояли тарелки с хлебом и селедкой. Из-за оконной гардины вышел человек в офицерской форме, из чулана появился другой человек, переодетый рабочим. Оба были очень рады видеть американского корреспондента и не без удовольствия заявили мне, что их наверняка расстреляют, если они попадутся большевикам. Имен своих они не назвали, но оба были эсеры.