Неизбежность странного мира - [147]
Такого пункта днем с огнем не сыскать — в квантовой механике, как и в любой науке о природе. Разумеется, какой-нибудь измотанный бессонницами астроном может вдруг сказать: «Знаете ли, поведение Луны — глупо!», но смешно подумать, чтобы его коллеги стали с ним спорить: «Нет, Луна ведет себя очень умно!» Физические явления и математические закономерности не могут быть глупыми или умными, идеалистическими или неидеалистическими. Таковыми могут быть только мнения ученых — их толкования законов и фактов.
Так, может быть, не стоило здесь вообще касаться этих нефизических словесных боев вокруг механики микромира? Наверняка не стоило бы, если б не скрестили в этих боях оружие сами физики. И еще: если б не пошла гулять по свету дурная молва об «открытиях физики XX века, опровергающих материализм».
Невероятные веши писались о квантовой механике.
«Доводы современной науки дают, может быть, возможность сделать заключение, что религия стала приемлемой для-здравого научного ума, начиная с 1927 года». Это слова известного английского астрофизика Артура Эддингтона.
Его коллега, крупнейший английский теоретик нашего времени Поль Андриенн Морис Дирак, должен был почувствовать смущение, услышав такой логический вывод из одного своего замечания. Дирака спросили: «Как движется электрон?» «Как хочет, у него свободная воля!» — примерно так ответил он. Здравый научный ум ищет объяснения для всего происходящего. И если у электрона есть «свободная воля», каковой не бывает, почему бы не предположить, что в его поведении выражена «воля всевышнего»? Вот что хотел сказать Эддингтон. И не вполне ясно только — в шутку ли он говорил или всерьез. Однако если и в шутку, то все-таки видно, как нешуточно обернулось дело.
(Правда, от Эддингтона можно было ожидать, что он сказал это и всерьез. Его слава среди физиков-теоретиков была своеобразна: он любил эффектные и рискованные, но не слишком основательные теоретические выводы. Академик Ландау однажды заметил, что в физике встречается немало «патологических работ». Патология — наука о болезненном состоянии организма, и не надо объяснять, что значит термин «патологические работы». А о том, что таких работ в физике действительно немало, свидетельствует простой факт: этот термин стал у теоретиков международным. Патологические работы на первый взгляд словно бы вполне серьезны, но при ближайшем рассмотрении сразу обнаруживают свою нелепость. Академик Ландау рассказал: «Помню, как лет тридцать назад в веселой среде теоретиков, — а они, как правило, люди нервные, но не скучные, — разрабатывался шуточный проект созыва международного конгресса «физиков-патологов». Намечали делегатов из разных стран, на пост; председателя конгресса прочили одного, ныне покойного, английского астрофизика…» Из уважения к памяти большого ученого, который не всегда же был патологом, Ландау не хотел назвать имени Эддингтона. Но, поверьте, это именно его намечали молодые и веселые теоретики на не слишком почетный пост. Да вы и сами видите: одного его суждения о квантовой механике и религии было бы более чем достаточно для такого избрания.)
Дело и вправду обернулось нешуточно.
«Епископы и настоятели ухватились за эту новую теорию, точно то был хвост дьявола… И было великое ликование если не в небесных чертогах, то хотя бы в епископских дворцах». Так написал в своей духовной автобиографии соотечественник Дирака и Эддингтона широко известный писатель Сомерсет Моэм. Казалось бы, какое дело изысканному беллетристу и драматургу до квантовой механики и ее идей? И, наверное, он не обратил бы на нее никакого внимания, если б дурная молва не распространилась так всесветно. То была цепная реакция: Эддингтон логически продолжил Дирака, епископы — Эддингтона, епископов — сам римский лапа, который в конце 20-х годов стал очень интересоваться естествознанием XX века.
Но, право же, непонятно, почему квантовая механика пришлась папе и богословам больше по вкусу, чем механика классическая? Сумели же философы-фаталисты так истолковать однозначную классическую причинность, что вся история вселенной оказалась на вечные времена предопределенной «начальными условиями» движения составляющих ее тел. Тут всего один шаг до идеи творца, задавшего эти начальные условия в библейский день творения! Впрочем, примерно так и думал Мопертюи. А приспособить идею бога к многозначной вероятностной причинности, честное слово, несравненно труднее. Да и неясно, зачем понадобились бы всемогущему такие нехорошие законы, как вероятностные законы случая? Представляете, как это хлопотно!
Учитель принца де Бройля, сын парижского рабочего-коммунара Поль Ланжевен называл философию беспричинности «интеллектуальным развратом». Эйнштейн называл ее более снисходительно — «литературой». (Правда, Сомерсет Моэм полагает, что в устах Эйнштейна это был лишь вежливый вариант слова «чушь»).
