Неизбежность. Повесть о Мирзе Фатали Ахундове - [71]

«Вы на меня обижены, Мирза Гусейн-хан, вы сердитесь, я вас разгневал!» («Обижен!..» А Гусейн-хан ищет пути, чтоб дать понять наместничеству, а может, и кому повыше, — не кажется ли вам, господа, что деятельность Фатали подрывает основы и вашего правления; он враг и вашему царю; уж я не говорю, что она направлена против шахиншахского престола, а мы ведь с вами уже давно в мире живем… Но Фатали о том не ведает.)

«Вы увидели лишь то, что я высмеял деспотизм шаха и тупость его приближенных, и оскорбились. Я просто вывел тирана в шахской одежде, хотя мог его облачить в царский наряд. Я рад, что вы разглядели за древним историческим сюжетом его современный смысл и порвали со мной! Или вы испугались, что вас взгреют в вашем краю, чьи интересы вы представляете в Стамбуле, за дружеское ко мне расположение. Но ведь в каждом народе имеются мерзкие и тупые люди, и даже среди государей, шах он или царь. Вы истолковали мои произведения как антипатриотические, мол, выставляю славных шиитов, вас и своих земляков в дурном свете перед турками-суннитами!.. А что вы скажете, если в ваших руках окажется «Кемалуддовле»? — «Что вы еще задумали?! Неужели недостаточно и того, что вы сделали уже, чтоб осрамить нас перед миром?..» — «О нет! Я сказал еще не все! Другие сказали больше, чем я!» — «Кто ж другие?!» — «Индийский принц Кемалуддовле, совершивший путешествие по Англии, Франции и Новому Свету и возвратившийся в ваши земли!» — «Но такого принца я не знаю! Не вы ли скрываетесь за Кемалуддовле?!»

А ведь и Никитич, попадись ему «Письма» в руки, скажет: «Нет такого принца!» — «Как же нет? — возразит ему Фатали. — Вот его родословная: правнук Теймурлана поэт-император Мухаммед-Бабур, далее его сын Хемаюн-шах, ах, какие страсти бушевали в те годы! Но я не стану отвлекать вас рассказами о том, как жестоко расправился он с братьями. Так вот, далее Ахбар Великий, это при нем был построен город Фатехпур, почти, — улыбнулся Фатали, — Фаталиград, но о том я, кажется, вам рассказывал. Увы, ныне в некогда огромном городе никто уж не живет, но сохранились его дворцы. Это страшно — мертвый город… далее Шах-Алем Первый».

«Нет, нет, постойте, Никитич, дослушайте! Ведь такое обвинение!.. А потом Бахадур-шах. Далее… Алямгир Второй». — «Когда же был Первый?» — «Вы перебиваете меня!.. Шах-Алем Второй, а сын его Акбер-шах отказался от своих прав в пользу английской короны, кстати, в год пожара в Зимнем дворце». — «При чем тут пожар?» — «А Акбер-шах и есть отец Кемалуддовле! Что же до последнего Могола, то он умер совсем недавно. Каждый историк это вам подтвердит, — умер, когда я поехал в Стамбул с вашей легкой руки, Никитич, так что я только собственник трех писем живого Кемалуддовле, и эти письма он отправил персидскому принцу Джелалуддовле». — «И такого принца я не знаю». — «Неужто вам известны все жены шаха? Ну ладно, откроюсь я вам, Никитич: индийского принца зовут Игбалуддовле Овренг-Зио-оглы, а иранского принца — Шуджауддовле Зиллисултан Алишах-оглы. Оба они сидят в Каире, но один решил назваться Кемалуддовле… Опять не верите? Помню, как говорили мне в Стамбуле, — было перед Фатали лицо Никитича, и вдруг снова Мирза Гусейн-хан, посол Ирана в Турции, но смысл этих слов дошел до меня позже, ведь я, живя у вас, не подозревал тогда, что в вас кипит гнев. «Мы были, — вы сказали мне, — и есть образец для всего мира, погрязшего в смутах, беспорядках и неустойчивости! Мы неколебимы, ибо держимся на справедливой вере и единстве народа и шаха-вождя!» И еще вы сказали мне: «Придет время, и к исламу примкнет все человечество. Если б людям всех слоев удалось понять, сколь совершенна вера наша, и освоить смысл правления Мухаммеда, то основа дурных течении и эти бунты, этот разгул еретической стихии — все бы было погребено и уничтожено!»

«Увы, Мирза Гусейн-хан, вы будете разгневаны, когда прочтете в письмах Кемалуддовле, что тот самый народ, который считается счастливым под сенью всевластного монарха, погряз в невежестве…»

«Ты уже читаешь мне эти дерзкие письма?!»

Фатали работал по ночам: после канцелярской круговерти поспит часа два, а потом засядет за стол — и до утра пока не прокричит петух, и крик его доносится с противоположного берега Куры. Оставит перо, приляжет на часок и — на службу. А потом новая ночь…

«Да, погряз в невежестве, не имеет понятия о свободе и человеческом достоинстве! Он сжат в тисках: с одной стороны, давит необузданный и бесконтрольный деспотизм государей, а с другой — грубый и тупой фанатизм служителей веры!..»

Напишет, зачеркнет, поищет новое слово, чтоб звучало сильно, остро, било наверняка: пусть тираны трепещут!..

Повелитель сидит в столице, воображая, что владычество есть только средство к тому, чтобы оттянуть неизбежный конец, объедаться вкусными яствами, когда кругом бедность и голод, безнаказанно располагать имуществом и жизнью по своему произволу и быть предметом поклонения подвластных, повелителем бездушных рабов и кумиром глупых льстецов и продажных поэтов; слыша стихи, вроде тех, которые сочиняли для моего тезки, но шаха: «Ты спокойно восседаешь на своем троне, в то время, как повелитель Византии и властелин Китая трепещут от страха: первый, будучи поражен звуком твоих труб, а второй — громом барабана твоего воинства».