Неистовый Пашка - [7]

Тундра, внешне однообразная и пустынная, кипела жизнью. Повсюду то и дело попадались шустрые грызуны лемминги. Однажды Пашка заметил песца, бежавшего с куропаткой в зубах от полузаросшего озера. В другой раз чуть не переехал росомаху — злобного гибкого зверя бурой масти, не уступающего по хищности волку. Взметнув хвостом, она прыгнула в кусты, ввинтила в чащу свое верткое длинное тело, и в том месте, где на нее чуть не налетела упряжка, мальчик увидел разорванного песца. Да, тундра кипела жизнью, и только не было в ней пропавших быков…

Вдруг его сердце заколотилось: на вершине дальней сопки замаячил силуэт одинокого оленя… Может, за сопкой вся группа?

Пашка пустил упряжку к сопке. Олень оглянулся и тотчас исчез, словно его ветром сдуло.

Как ни осматривал Пашка тундру, как ни кружил вокруг того места, но так ничего и не обнаружил. Верно, это был отбившийся от какого-то стада одинокий олень, а может, и дикий, кто знает.

День подходил к концу. В одном месте Пашка едва не утопил своих быков в болоте. Думая, что оно неглубокое, хореем заставил их войти в воду, а когда передовой погрузился по шею в вязкую торфяную жижу, едва вытащил их за вожжу назад, на твердый берег. Олени дрожали, отряхивались от бурой грязи и гнилого мха и недоверчиво косили на Пашку огромные, налившиеся кровью глаза.

Потом случилось так, что он слишком резко дернул вожжу, и нарты опружились — опрокинулись, съезжая с крутой кочки, и Пашка, изогнувшись скобой, полетел на землю. И, конечно, упряжка удрала бы от него, если б он не намотал на руку вожжу. Протащившись по кочкам, выбоинам и лужам метров сорок, Пашка, улучив момент, вскочил на ноги, удержал быков, поставил опрокинувшиеся нарты на полозья, подобрал свалившуюся шкуру-постель, тынзей и топор, очистил от грязи хорей и двинул дальше.

Ему было горько. Он ехал и плакал от обиды. Никто в чуме не видел его слез, а сейчас они широкими полосами текли по его лицу, и он не вытирал их. Они смешивались с болотной грязью и потом, с ворсинками мха и комочками торфа. Он плакал громко, навзрыд, и привыкшие ко всему, покорные и безмолвные северные работяги-олени удивленно прислушивались к непонятным звукам.

Пашка плакал и гнал упряжку вперед, вдавливая в торфяную землю полярные ивки и березки, расплескивая крохотные озерца, вспугивая стайки пестрых квокающих куропаток. Ехал и плакал — так было ему тяжело и муторно. Он не знал, он совсем не знал, что в это время бригадир Никифор снарядил на поиски его и пропавших оленей трое нарт: на одни сел сам, другими правил его сын Иванко, третью упряжку гнал свободный от дежурства пастух Семен Талеев. Они разъехались в разные стороны. Ничего этого Пашка не знал.

Смеркалось. Зажглись звезды. Задул ветерок.

Пашка захотел есть. Ведь он даже не завтракал сегодня. Он знал, где находится их стойбище, но и не подумал возвращаться с пустыми руками. Один раз он увидел на далекой плоской сопке чью-то упряжку — очевидно, кто-то ехал из их стойбища. Подъехать и попросить еды? Нет, Пашка повернул быков в обратную сторону и мчался до тех пор, пока упряжка не скрылась из виду.

Когда невмоготу захотелось есть, он слез с нарт и стал ползать по земле, пригоршнями собирая голубику. Упругие холодные ягоды приятно освежали рот, но плохо подкрепляли силы. Более питательной оказалась рыба. У одного озера, в кустах, была припрятана его удочка, и Пашка без особого труда поймал пяток хороших пелядок.

Спичек у него не было. Тогда он вытащил из медных ножен висевший на ремне большой нож, очистил на нартах от чешуи рыбу, вспорол брюхо, выпотрошил и нетерпеливо вонзил в холодную хрустящую мякоть свои молодые белые зубы. Пока Пашка деловито и тщательно пережевывал рыбу, быки тоже не спали: они жадно щипали ягель.

Кончив есть, Пашка вытер рукавом маличной рубахи тубы, минут десять полежал на упругих, как пружинный диван, зарослях березки, отдыхая всем телом, долго и устало смотрел в небо. Потом резко вскочил на ноги, подошел к упряжке и по-дружески похлопал по холке быков.

— Ну, олешки, тронули, — сказал он, поднял хорей, посмотрел на их белые куцые хвостики, протяжно вздохнул и гортанно крикнул: — Пошли!

И упряжка исчезла за сопкой…

На третий день в стойбище остервенело залаяли собаки. Из чумов, как обычно, стали выходить ненцы. Вышел и Ефим. Поиски Пашки и пропавших оленей ни к чему не привели. Он решил, что олени убежали слишком далеко, нет смысла продолжать поиски, а Пашка, этот самолюбивый неистовый мальчишка, наверное, умчался к своей родне на базу оседлости. А может, может…

До чего же удивился Ефим, увидев на нартах сына! Ефим сходил в чум и вернулся с ременным тынзеем. Он, признаться, в глубине души не очень-то ожидал встретить сына живым и невредимым, ну, а раз встретил — без тынзея дело не обойдется…

Упряжка медленно подъезжала к стойбищу. Ефим неподвижно поджидал ее, закинув за спину руки со свернутым тынзеем. Маличная рубаха клочьями висела на малице сына. Вся она была заляпана грязью, кое-где на нее налипли круглые листки березки. Щеки сына ввалились, слегка приплюснутый нос заострился, лицо иссекли царапины, из темных ям глазниц холодным острым огнем пылали исчерна-карие глаза.