Неистовая ночь - [18]

"Я не поеду".

Малина помедлил, подсел к столу и разлил остатки из бутылки. Достал сигарету, прикурил.

"Возможно, ты прав, - задумчиво произнес он. - Возможно, так ты легче отделаешься. Но мой тебе совет: уезжай из Москвы на время, и лучше в какую-нибудь дикую глушь, в какой-нибудь Петропавловск-на-Клязьме. Вполне вероятно, что в этом случае тебя вообще не станут трогать".

"Но ты так ничего и не объяснил. Кому и в чем перешел я дорогу, хотелось бы мне знать?"

Малина потушил сигарету, залпом выпил коньяк, встал. Взгляд его был холоден и далек.

"Видишь ли, Машка, это только в старых романах принято все объяснять. В жизни все гораздо сложнее. Но кое-что я тебе скажу. Во-первых, не ходи к своему приятелю из театра на Юго-Западной - из его окружения исходят сигналы. Во-вторых, знай, что твоя переписка смотрится - хотя, это, в принципе, в порядке вещей... И в-третьих, постарайся, пожалуйста, впредь никогда и нигде не упоминать, кого ты иногда мог видеть со мною... Да, и вот что еще..."

Он открыл кейс и достал оттуда небольшое портмоне.

"Здесь, - сказал он, кладя портмоне на стол, - фотография. После Сережкиной смерти я отдал ее размножить. Ибрагиму я так и не успел передать его экземпляр, а тебе - вот, держи. И смотри, не потеряй, это единственное фото, где мы снялись все вместе, вчетвером: ты, я, Сергей и Ибрагим. Если не забыл, это было в 10-м классе, перед выпускным вечером, когда мы ходили на сопку. Другого случая, видишь ли, так и не нашли. Более того, никто, кроме меня, этого снимка даже не сохранил..."

"Я его лишился, - печально поправил Машка. - Со всем своим имуществом. Ты знаешь, при каких обстоятельствах".

"Да, я знаю. Я знаю, что ты не можешь быть хозяином ничего. И еще там деньги. На дорогу и на первое время".

Машка протестующе вскинул руки, но Малина обнял его и потрепал по плечу.

"Будет, будет", - успокоил он его, точно ребенка.

Машка засмеялся.

Давно уже стихли в подъезде шаги Малины, уехал лифт. Дождь кончился. Ночь накрыла страну бездонной пропастью - не разглядеть ни черта. Где-то вдалеке, за окном, звякала одинокая гитара. Хмель прошел и подступила головная боль. Время стучало в висках.

Машка сидел за столом без движения, обхватив руками голову. Гитара смолкла. Как тихо! В жизни не бывает такой тишины, разве что во сне... Машка взял оставленный Малиной кошель и вынул оттуда небольшую (6х9) глянцевую фотографию. Где-то в подъезде вздохнула дверь.

Лица, бессмертно юные, опрокинутые в летящее мгновение, смотрели на него чистыми, прекрасными глазами.

ТАНГО КАТАСТРОФЫ

Время продолжалось обычным скучным чаем с бледною пирожною риторикой, паузами, в которых сосредоточенно был занят настенный часовой механизм своей пустынною капелью, и наконец-то облегченно завершилось натюрмортом из вялых бутербродных подбородков разбитого поколения. Портрет тут же забылся, впрочем, и сумрачно отразил с постамента траурно прикрытого створками трюмо заключительные кадры дня, в которых Машка отпирал входную дверь и направлял наружу нижние части тел приезжих на поминки гостей. Затем в квартире погасла часть ламп, и дверь ближайшей комнаты пустила в прихожую тонкую полосу электрического заката.

Машка остался стоять у окна, чертил пальцем виньетки к уличному ландшафту, обрамленному хрустальной снежной пеной внезапно наступившей зимы, вздыхал, сопел, кашлял и думал о себе в третьем лице.

"Он остался один со своей человеческой болью, - жалостно, шепотом сообщил он сам себе. - Поколение кончилось. С поколеньем случился закон природы".

"Так думал молодой герой, - сказал он, немного погодя, вслух, далее и как бы равнодушно, - накрывши шляпою покрой вместилища сих дум печальных... И с тем физически отчалил".

Машка заплакал. Все еще плача, он достал из-под сердца револьвер и нацелил его дулом прямо в лоб. Выстрел прогремел как бонч-бруевич. Лохматым дребезгом он ощутить успел прикосновенье смерти, разворотившей лоб. Лоб. Солоп. Просьба закрывать за собой гроб.

Меж тем, часы на кухне пробили час. Последний автобус прошелестел под окном. Вспыхнувшая в свете фар перламутровою вязью бензиновая лужа была раздавлена у перекрестка резиновой печатью колес, вздохнули тормоза, и из растворившегося проема вынесло на тротуар одинокую человеческую субстанцию.

"Вот - человек..." - Голос, раздавшийся негромко, заставил Машку вздрогнуть. - Одинокий пехотинец. Куда он идет, и зачем он идет, и зачем вообще он явился в этот пустынный мир?"

"Алик!" - выговорил Машка, и возглас его дрогнул.

"Алик, - повторил он вновь, растроганно вглядываясь в триумфальную ветвь Шининого бакенбарда. - Ужели?"

"Алик... Ты согласись, Алик... - проговорил он затем, несколько уже смущаясь Шининой безответностью. - Ты согласись... вот, все-таки мы с тобой симметричные люди, а?"

"Вестимо, - рассудительно отвечал Шина. - Ведь в природе нет ничего симметричного, кроме людей и животных. Может, - заметил он, снижая голос до скобок и подмигнув, - оттого и склонен человек созидать симметрию, ибо сам он - суть гомункулус? Все искусственное тяготеет к симметрии, ибо симметрия экономна и эстетична".