Негатив положительного героя - [30]

Мне хотелось его как-то успокоить, перевести эту гадкую историю в план хохмы. «Ну, конечно, Толяй, оставляй свой матрас, что за вопрос. Вот потеплеет, я на нем и уплыву на Готланд. У тебя не получилось, так у меня, авось, получится».

«Перестань болтать!» – вдруг вскричал поэт и зашагал по комнате так резко, что ходуном пошли полы, а каперта с маркизами и пастушками переменила плоскость, будто вдруг обретя объемность. «Ты что, не понимаешь, что происходит?» – жарко шепнул он мне прямо в ухо.

В это время что-то зазвенело на дворе. Мы выглянули, увидели миссис Саар. Не зная, как нас позвать на ужин, она держала перед собой бокальчик и звенела в нем ложечкой. На лестнице Найман приостановился. «Эн-Бэ возьмешь?» – «Nota bene, что ли?» Возникала какая-то фальшивая ситуация, я оказывался как в привилегированном положении со своим «разрешением по месту жительства», а мой друг – среди гонимых. «Шутка неуместная и неудачная!» – с непонятной горячностью и суровостью бросил он. «Так скажи тогда, что за Эн-Бэ?» – озлился я. «Бердяев, – сказал он, – Николай». Я тогда заговорил в популярной тогда манере футболиста: «Об чем разговор, Толик! Ясно, возьму Николая книгу под названием «Самопознание». Да я всем неплохим во мне обязан книгам, в натуре. Что ты, Толик, да я с этим Эн-Бэ, да на надувном матрасе…» Тут он с силой дернул меня за руку: «Ты просто охерел! Заткнись!»

Ужинали мы молча. Саары смотрели на нас с сочувствием. Они явно не понимали, чего добивался русский офицер от двух русских «студентов». О чем вообще могут спорить между собой русские?

После ужина мы вышли на улицу, если можно так назвать пространство между домом и двумя сараями. Наконец-то стемнело, хотя контуры леса все еще выделялись на фоне густо зазеленевшего теперь неба. Мы курили возле забора, и Найман развивал свою версию событий. Его выслеживают люди из ленинградского «Большого Дома». После смерти Ахматовой они ходят за ним по пятам. Видимо, боятся, как бы он не передал что-нибудь из наследия на Запад. Это они приказали пограничному полковнику изгнать его с острова.

Версия вполне возможная, кивал я, но не исключено и другое: просто русский хам Волков хочет унизить эстонского хама Томсона. Найман с досадой отмахнулся. Я просто многого не знаю: Если бы все знал, не искал бы других версий. Не исключено, что они его обратают прямо в аэропорту, в 11.30.

«Ты прав!» – мы услышали за спиной. Карл сидел на столбике забора, большущая птица, похожая на профессора Дерптского университета старых балтийских времен. Найман в подтверждение своих слов молча показал на ворона. «Вот почему я оставляю тебе Бердяева и надувной матрас», – продолжил он.

«Давай-ка их обманем, – предложил я по наитию. – Товарищи явятся к первому пассажирскому рейсу, а мы тебя отправим каким-нибудь грузовым или почтовым, а?»

«Ты прав!» – прокомментировал Карл. Лексикон ворона был небогат, но емок.

Пришла уже пора подкручивать этому рассказу пружину. Поток гласных переходит от линейного движения в спираль. К полуночи мы добрались до кингисеппского аэродрома, то есть до того козьего поля, где единственным осмысленным существом, кажется, был полосатый метеорологический чулок. Комендант аэропорта, герой югославского народа Рыбалко, во мраке и отчаянии сидел в своем штабе, похожем на летний сортир, но с большим окном, сквозь которое даже и во мраке и отчаянии различался пилот Рыбалко. Две бутылки водки появились перед ним, как самолеты союзников. «Да-да, ребята, вы не ошиблись, – сказал он, – я лично водил всю войну самолет фельдмаршала фон Тито». В час с четвертью ночи Найман улетел на материк последним почтовым, сидя, кажется, на мешке с дегтярной аббревиатурой: КГБ. Поэзия опять обманула прозу.

Наша история на этом вроде бы закончилась в своей достоверной части. Что касается самых волнующих событий, то они начали накручивать спираль после отъезда поэта, так что он не может их ни подтвердить, ни опровергнуть. It looked like our narration was finished as a true story, however the greatest thrill started its spiral climb only after the Naiman's departure, and thereby he cannot either confirm the ensuing events, or thumb them down. [8]

Вернувшись на хутор, я рухнул в койку, даже не раздеваясь. Upon returning to the farm I tumbled down into my bunk without taking my cloth off. Мне казалось, что я немедленно засну, но ночь шла, а я все по-идиотски зырил на свой «гобелен» с его эротической охотой среди фонтанов и подстриженных конусами кустов. I thought I would fall asleep immediately, but as the night was going by I stared idiotically at my «gobelins» with its sex hunt аmidst fountains and conically trimmed bushes. Если уж говорить о фальшивых реальностях, то эта была самой фальшивой. If you're going to talk about false realities, this one was falsiest. Единственной ее более или менее правдоподобной частью был квадрат лунного света, падавшего через открытое окно. The only more or less plausible part of it was a square of the moonlight which was coming in through the open window. По непонятной причине эта комбинация «кича» и дрожащего лунного пятна наполняла меня странной, томной тревогой. For the reason unknown to me this combination of «kitsch» and moonlight has filled me with a strange langourous anxiety. Вскоре на подоконнике появился все тот же пернатый покровитель этой местности, ворон Карл, чья бы реинкарнация ни сидела в этом разъебае. Sooner, rather than later the same feathered superpervisor of the local habitat landed on the windowsill, raven Karl, whosever reincarnation was sitting in this motherfucker. Баклан Бобби Чарлтон между тем висел в воздухе возле дома, словно посыльный в ожидании команды. Meanwhile, seagull Bobby Charlton was hanging in midair as a meessenger who expects the urgent commands. «Тебя ждут!» – сказал Карл. «You're awaited!», said Karl. «Кто? – спросил я. – Куда мне идти, Бога ради?» «By whom?», asked I. «Where should I go for Heavens sake?» «Туда!» – Карл указал своим костлявым академическим носом на фальшивейшую реальность «гобелена». «Over there!», Karl pointed out with his bony academic nose to the falsiest reality of the «gobelins». He успел я задать еще один вопрос, как он улетел прочь, если можно назвать полетом тяжелое, неуклюжее скольжение вниз, к привычной позиции на заборе. No sooner I asked another question, than he flew away, if one may implicate the word «flight» to a heavy, cumbersome gliding down to his habitual position on the top of the fence. С проворностью, меня самого удивившей, я выскочил из койки. With an agility unexpected by myself I jumped out from my bunk. Я сам себе вдруг показался каким-то не очень хорошо знакомым участником странного приключения, как будто специально скроенного или, лучше сказать, сотканного на манер этой китчевой, чопорной и в то же время будоражащей реальности. It seemed I turned into a person not quite familiar to myself, a certain participant of a strange adventure exclusively tailored, or better say weavered, in a manner of that kitsh-like, prim, and at the same time stirring up «reality».