Нефть - [41]

И я поднесу ее к лицу, чтобы всмотреться — за что?!

— И тогда Петя вырвется, сбросит свои руки и ударит меня в солнечное сплетение, и я осяду.

Скоро, оправившись, он выйдет, не проронив ни слова, а я, задохнувшись болью и ненавистью, буду смотреть бесконечно вслед — не оглянется.

Но это ничего, это можно вынести, нужно только быть внимательным и стараться ни на минуту не выпускать себя из наблюдения.

Действительно, все это только на первый взгляд опасно. На самом деле у страха моего нет предиката, его функция не прикладная — и значит, мне ничто не может повредить.

Мне от него только темно и душно: обретшая мнимую телесность темнота, ставшая на ощупь ватной, завалила меня с головой. Опасна она не более, чем тополиный густой пух, который, дразня чихом, лезет в глаза и горло, и смех мой от ужаса — результат его щекочущего прикосновения.

В самом деле, ну какой исход может быть у детского страха, когда в темноте беспричинно вырастает вопль "Мама!" — и сгустки сумерек раскачиваются, надвигаются, выплескивая в полнеба облачные глаза, сочащиеся сомненьем…

Страх этот, конечно, невыносим и глубок, как память о перерождении, и остр, как ожог, причиняемый рождением. Но он безвреден, так как снимается материнской рукой. Однако, в действительности исчезновение страха — ложно. Свет и рука мамы только отслаивают его, не уничтожая: страх всегда остается на мази, — и вот теперь он во мне прорвался, сохранившись.

И никакая химия здесь ни при чем. И что тебе до того, что какой-то там баланс реактивный в подкорке нарушился? Все в точности осталось тем же, что ты однажды наблюдал во внутренностях живого жаркого, до смерти щекочущего мрака, когда, играя с пацанами в "царь-гору" на громадном, издали похожем на золотоверхий город, стоге сена, внезапно оступившись, провалился в какую-то полость, и она ухнула тобой, тебя проглотив, — и, приземлившись во мгновенной, как пронзительный сон, непроницаемой, набитой удушьем темени, внимая ребрами наваливающийся, тектонически тяжелый, как вся жатва мира, сенный ужас, — ты не можешь ни кричать, ни дышать, ты завален, и тебя нет, и нет ничего, и не было, и не будет.

В самом деле, какая причина бояться была у Хомы Брута? Летающие и ползающие вокруг декорации здесь ни при чем. И панночка в натуре устроила все это из мстительной своей любви, а не забавы ради. Так что, выдержи он, удержись от встречного взгляда — остался бы цел. Ведь страх Хому погубил потому, что Вий на него воззрился, а он поддался — и в ответ глянул. Глаз Вия присвоил, вобрал Хому и затмил его взгляд своим: сделав обитателем своего зрения…

Вот так и Петя присваивает меня, высасывает, как яйцо, как глаз, по ночам наблюдая.

Глава 13 ПОБЕГ И ОДНАЖДЫ

П о б е г. А ведь некогда я был летуч и легко способен к побегу, был невесом и неуязвим, всякий раз, за целую ли чуя опасность проникновения, предвосхищая каждое ее шевеленье.

Я всегда был настороже и, вовремя извернувшись, ловко перехватывал взгляд, — и опасность, прянув, проникшись уважением к моей виртуозности, учитывала, чтя, во мне достойного противника и была готова сначала выслушать и, внимая, вскоре оказывалась заворожена: обезоруживание происходило без замешательства — и даже чудесно оборачивалось моим приобретением…

И я был бесстрашен, находясь где пожелаю — невидимкой и посторонним, — и ты была в безопасности — и рядом, всегда рядом, так что я мог — как свое — слышать твое дыханье — зная, что моя близость тебе не может навредить.

Я был косточкой бело-синего сна, гладкой, твердой, с непроницаемой сутью косточкой, которую всегда так приятно было нащупать языком и слегка протолкнуть к губе, чтоб вынуть и убедиться — да, это я — и ты — другой створкой скорлупки — рядом.

Теперь же моя суть — рыхлая мякоть тугого, безвкусного и непосильно затянувшегося сна, в котором нет ничего, кроме меня, меня одного.

Да, теперь я, пожалуй, скис.

И сейчас я не вижу переплет окна, ветки тополя, фонарь: та часть зрения, что была — поослабла вчера и теперь сплыла.

Ночь течет из орбит, а в глазницах по колышку.

В головах из окна — выход в свободную ночь. Но не достать — направление вверх опрокинулось к полу, оттого-то и полночь слилась с половиной немого шестого — не пропетого кочетом утра.

Но внезапно, как дар, припомнив, как это раньше происходило со мной, когда я легко мог достичь состоянье побега, себя отыскав и направив, ориентируясь по эху собственной мысли, я выдумываю способ — и это мой трюк: пусть он не избавленье, но только краткое — на время произнесения — отдохновенье, но я упиваюсь своей догадкой и немедленно приступаю к его исполнению…

— Пробравшись на ощупь в ванную, я сбиваю все краны, чтобы вспухшей водой затопить потемки, вытеснить их.

Спустя время слышен далекий рокот: воды внешние отозвались — так волки собираются мелким зовом, писком щенка от дворовой суки, — и вдруг осознав, что они обманулись, медлят мгновенье, но все же начинают свою яростную защиту…

И вот, завертело, бросило, подобрало, занесло, всплюнуло, протянуло… И от счастья задохшись крепчайшей пеной, пряди водорослей посдернув, медленным брассом, фырча и роя, я выбираюсь на мелководье, вижу дно и танкетку краба, ковыляющего наискосок в направлении к камням, по мини-дюнам, — я вижу, поднырнув над стайкою бликов, как солнце погружается в воду, пуская свой луч-острогу и тонкой струей проливаясь, себя на него надевает: и морским ежом, шурша, зарывается в воздух.