Неформат - [4]

А вот встрече с пьяным скрипачом он обрадовался искренне.

Состояние перманентного алкогольного опьянения являлось единственным возможным состоянием, посредством которого бородатый скрипач в полной мере способен был ощутить гармоничное единство своего существа с космическим океаном абсолюта. Алкоголь являлся для него примерно тем же, чем для истово верующего является исступлённая молитва. А именно — экскурсоводом по вечернему парадизу и дантовому подземелью, куда всякий одержимый нисходит по утрам. Но молиться в одиночестве он считал богохульством. Джим признавал исключительно коллективные мессы! Желательно в компании отвязных прихожанок. В крайнем случае — тет-а-тет с задушевным единомышленником. Так нетрезвая судьба соединила его с барабанщиком Ихтиандром, служившим сторожем при фабричном ПТУ и проживавшим в спортзале вышеозначенного заведения, о чём он с грохотом оповещал близлежащий микрорайон, долбя по ночам в бас-бочку фирмы «ТАМА». Поистине, не знала история отечественной рок-музыки более неразлучного творческого союза! В какие бы жидкие слюни ни упивались скрипач с барабанщиком, какими бы изощрениями ни разлучала их алкогольная амнезия, они всегда находили друг друга, словно ведомые пьяными звёздами, куда переместились на вечное житиё наставники их — хмельные сатиры и уматные вакханки. Вот и теперь, сошедшись у вокзального буфета, возвращались они, волоча под руки своих барнаульских воздыхательниц, к широкому мраморному подоконнику, на котором, забросив ногу на ногу, сидел проезжий Филин. Надо заметить, что девушки были трезвы. Это важно.

— Давай, давай, по четыре пальца, подкапывай!

— Надо было пять стаканов тырить.

— Из одного — глобальнее.

— Пирофок, вот…

— С котятками. Ха!

— С барышнями поаккуратнее!

— Давай, давай, с ля-минора, понеслась!

— Ух… До-диез прямо-таки случился.

— Мне чуть-чуть…

— Да, ладно! Ночью в Барнауле будете откисать.

— Что, так близко?

— Шесть часов на «шестьсот-весёлом».

— Давай, давай!

— Деуфка долдна быть толтой. Фзял за титьки — фсё, пидец!

— Что ж ты утром не остался?

— Пирожок, бля, с чьим-то глазом!

— Ты что, из Москвы?

— Ой, мне Джимик про него все уши макаронами обвешал.

— Дафай, деуфка, тусуй адшин! Не микрофонь!

— Давай, давай, с ми-мажора, опа! опа!

— А ты Андрона знаешь?

— Из.

— Что «из»?

— Какого Андрона? Лохматого?

— Ага. Он в Барнауле теперь живёт.

— Слышал…

— Хочешь с ним повидаться?

— Деуфка, не грузи его!

— Чего не пьёшь?

— Достало… А ты?

— Устал.

— Ну, что, хочешь Андрона увидеть?

— Шестьсот-багажным…

— Ага.

— Аэропорт у вас там найдётся?

— Да ладно, ты, Алтай — сердце вселенной!

— Что-то его тромбы закупорили…

— Ну, что?

— С тобой?

— Ага.

На левой руке её, между безымянным пальцем и мизинцем, впечатаны были три родинки, величиной со спичечные головки, расположенные треугольником, как тайный знак с картин масона Рериха. Ну, да, Алтай — подножие Тибета.

Лысая, как Шинед О'Коннор.

Россия. Март. Новосибирск. Залитый водкой подоконник. Вода мёртвых. Кромешный оптимизм железнодорожного вокзала. Предчувствие дороги пробуждает в человеке давно утраченные инстинкты великого передвижения. Увы, теперь всё проще и быстрее. Но всё же дорога будоражит надежды, манит переменами, конечно, к лучшему. Ведь худшему не нужно перемен. И обманывает… Обманывает в конце пути. Потому что не существует никакого финального пункта, где вечно прекрасны огни горицвета, где флёрдоранж нетронутых невест, как венчик снега покрывает косы, где расшифрован иероглиф мира, озвучены стихи его, а вечность, как счастье, мгновенна. Но нет. Обманчив путь, надуманы ожидания. И есть лишь трепетная вера в то, что всё когда-нибудь закончится. Лишь горечь белладонны, лишь стон со дна трясины, лишь стук ушедших поездов.

И люди. Что же, какое электричество связывает их друг с другом… Алтарь — залитый водкой подоконник. Скрипач Джим, который вот-вот навсегда покинет эти страницы, уцепится мизинцем за ременную петлю своего преданного поводыря Ихтиандра, с которым тоже пора уже прощаться. Они сделали своё дело. Через несколько минут они сядут в промёрзший автобус, доберутся до Студгородка НЭТИ, поднимутся по лестнице на четвёртый этаж, отомкнут дверь ключом, лежащим, как всегда, под плетёным ковриком, достанут из рукава початую бутылку «Столичной», за неимением стаканов, плеснут в чайные чашки и зарыдают пьяно над любимой пластинкой «Мери Поппинс, до свидания!», где игла трижды перескакивает — «Полгода плохая пого… Полгода плохая пого…». И может быть именно так завершится их жизненный путь. Наталья Андрейченко будет улыбаться с обложки, а на вершинах таёжных сосен заледенеет поздний флёрдоранж.

А Виточка, пылающая Виточка… Так и не сможет понять, почему этот ядовитый романтик Филин, предпочёл отправиться не с ней, а с её флегматичной и совсем некрасивой подругой. Она долго будет вертеться перед мутным зеркалом привокзального туалета, тщательно разглядывая себя и отыскивая, наверное, несуществующие изъяны лица и линий тела. Но так и не увидит глубокой пустоты своих блестящих жизнью глаз. В отличие от той, у которой читались в глазах рукописи умирающего Эдгара По, а саму её в прошлой жизни звали Береникой. Хотя теперь она — всего лишь малолетняя дурочка, быстро увлекшаяся опасным человеком. Виточка доберётся с ними до Барнаула, но вспоминать о ней уже не стоит. Жизнь издевательски проста. И незачем усложнять её мозаикой примитивных блядских фантазий. Виточка случайно выйдет замуж за ботаника, похожего на Егора Летова. Родит кого-нибудь. Как-нибудь назовёт рождённое. Не раз изменит мужу. Обязательно превратится в тётку и будет носить розовую шапку с начёсом. И на поминках её случайные люди будут петь, как на свадьбе — громко и надрывно. Потому что людям, в общем-то, всё равно, жила ли она на самом деле, переживала ли, или это просто чью-то подретушированную фотографию забросали могильщики каменистым алтайским грунтом.