Недовольство культурой - [4]

Но, может быть, мы заходим слишком далеко в нашем предположении; быть может, мы должны были бы удовлетвориться утверждением, что в душевной жизни прошлое способно сохраниться, что оно не неизбежно разрушается? Может быть, и в психической сфере кое-что из прошлого – как правило, или в виде исключения – настолько стирается и поглощается, что уже никаким способом не может быть восстановлено или заново оживлено, или, быть может, вообще сохранение связано с определенными благоприятными условиями. Все это возможно, но мы ничего об этом не знаем. Мы принуждены лишь твердо считаться с тем, что сохранение прошлого в душевной жизни является скорее правилом, нежели странным исключением.

Если, таким образом, мы вполне готовы признать, что многие люди обладают «океаническим» чувством и склонны считать, что оно сводимо к ранним фазам чувства «Я», то возникает дальнейший вопрос: на каком основании это чувство может рассматриваться как источник религиозных запросов?

Мне кажется это притязание необоснованным. Чувство может стать источником энергии только в том случае, если оно само по себе является выражением какой-то сильной потребности. Мне кажется, однако, неопровержимым тот факт, что религиозная потребность проистекает из инфантильной беспомощности и вызванного ею влечения к отцу, тем более что это чувство является не только простым продолжением чего-то заложенного в детстве, но и постоянно поддерживается страхом перед всемогуществом судьбы. Я не мог бы назвать ни одной другой, возникшей в детстве потребности, которая могла бы по силе приблизиться к потребности в покровительстве отца. Тем самым роль «океанического» чувства, которое могло бы быть направлено, например, на восстановление неограниченного нарциссизма, оттесняется на второй план. Истоки религиозных представлений могут быть четко прослежены вплоть до чувства детской беспомощности. За этим может, конечно, скрываться и что-то иное, но оно для нас еще окутано туманом.

Я могу себе представить, что «океаническое» чувство вошло во взаимосвязь с религией позднее. Это чувство единства со Вселенной – а в этом заключается его идейное содержание – может рассматриваться нами как первая попытка религиозного утешения, как некий способ отрицания опасности, которую «Я» обнаруживает в виде угрозы со стороны внешнего мира. Я вновь признаюсь: мне очень трудно оперировать этими едва уловимыми величинами. Другой мой друг, которого неутолимая жажда знания толкнула на постановку самых необычайных экспериментов и который в конечном счете приобрел энциклопедические знания, уверял меня, что люди, практикующие

йогу, путем выключения себя из внешнего мира, концентрацией внимания на физических функциях организма и применением особых способов дыхания могут действительно пробудить в себе новые ощущения и чувства всеобщности, которые он склонен рассматривать как регрессию к древнейшим состояниям душевной жизни, давно уже покрытым новыми наслоениями. В этом он и видит, так сказать, физиологическое обоснование многих мудрых истин мистики. Тут могут быть усмотрены взаимосвязи со многими смутными видоизменениями душевной жизни, такими как транс и экстаз. Но при этом мне хотелось бы напомнить слова из «Ныряльщика» Шиллера:

«Блажен, кто дышит в розовом свете».

II

В моей работе «Будущее одной иллюзии» речь шла гораздо меньше о глубинных истоках религиозного чувства, чем о том, что под словом «религия» понимает рядовой человек, о системе учений и заверений, с одной стороны, с завидной полнотой объясняющей ему загадки нашего мира, а с другой стороны, ручающейся ему в том, что заботливое Провидение оберегает его жизнь и возмещает ему в жизни будущей те или иные лишения жизни теперешней. Рядовой человек не может себе представить это Провидение иначе, чем в облике необычайно возвеличенного отца. Только такой отец может знать о нуждах детей человеческих, только его можно смягчить молитвами и умилостивить раскаянием. Все это настолько инфантильно, так далеко от действительности, что гуманно настроенному человеку больно даже подумать о том, что огромное большинство смертных никогда не будет способно подняться над таким пониманием жизни. Но еще более стыдно сознавать, что большое количество наших

современников, из числа тех, кто должен был бы понимать, что такая религия незащитима, все же пытаются защищать ее, пункт за пунктом, отступая в жалких арьергардных боях. Хотелось бы присоединиться к рядам верующих, чтобы философам, считающим, что они спасают Бога религии, заменяя его безличным, призрачно абстрактным принципом, напомнить о предупреждении: «Не поминай имени Господа Бога твоего всуе!» Для нас не может служить оправданием то, что так поступали некоторые из величайших умов прошлых времен. Мы знаем, почему они должны были так поступать.

Но вернемся к нашему рядовому человеку и его религии, к той единственной, которая только и может обозначаться этим словом. И тут вспоминается известное высказывание одного из наших великих поэтов и мудрецов, который по поводу отношения религии к искусству и науке сказал следующее: