Недотёпы - [4]

— Свято-Григорьевский Черноболотный монастырь и вправду не богатым был, — горько покривился Агафон, — случалось, что и пахали друг на друге: по нынешним временам случалась этака штука не только у нас, а и в обителях почище нашей. Да я и раньше повидал в жизни кое-что, прежде чем в Черноболотье попал. Я, брате, из Великого Новограду буду родом, а у нас там и греков, и немцев, и кого-кого только не наглядишься — до полной тошноты! И греков этих я повидал!.. У батюшки моего лён торговали.

— Ну, торговали, и что?

— А то, что возьми лису, приклей ей бороду чёрную — вот тебе и грек! Уж такой народ! Слова не скажут, не обманувши. А если и скажут про белое, что это белое, так и тут-то тебя надуют: им верно, какая-то особая корысть была правду сказать!

— Ну, ты, не того, послушниче! — насупился Сильвестр, — Подумаешь, надули его греки, так он по сей день успокоиться не может!.. Греки, всё ж православный народ. Они не сегодня — завтра султана скинут, и будет опять великое греческое царство! Греки!.. Да на них вся надежда! Они ещё в языческие времена какие дела делали!.. Омира читал? Нет? Ясно, в Трясинной обители таких книг не читают! Вы и Псалтирь-то небось по памяти твердили!

— А ты, сударь, я чаю, в Константин-град путь держишь?

— Не знаю… — вздохнул Сильвестр. — Ты у ног моих спроси: куда они путь держат? Если доведут до Царьграда — значит, в Царьграде осяду. Если в болоте вашем увязнут, значит, там и сгину. Я со своими ногами договоры не договаривал — пусть сами дорогу ищут. А вот ты-то куда идёшь? Если тебе и Царьград не Царьград — куда ж ещё? Не в Индию ли?

— Каку-таку Индию… Не, брате… Я лучше придумал. Я к эфиопам пойду.

— Ку-да?! — изумлённый Сильвестр так сильно выкрикнул это «куда», что у него, ещё хворого, даже закружилась голова.

— Что ты кричишь-то? — послушник несколько смутился. — В Белое Эфиопское царство. Там православные люди живут, — ты что, не знал, что ли?

— Это эфиопы-то?! Они ж чёрные!

— Есть чёрные, а за ними ещё другие эфиопы — так те белые и православные. Мне греки-то про них и рассказывали.

— Какие греки? Ты ж только что греков так хаял, что полякам впору такая брань. Они ж врут всегда!

— Ну, как это — всегда… — совсем засмущался брат Агафон, — Не всегда. Часто, но не всегда же. Тоже, и правду иногда надо сказать.

— Ну-ну, брате! Ангела тебе в путь-дорожку! Что ж ты тут сидишь, а не в Эфиопском своём царстве?

— А ты чего? Того же и я. Шёл-шёл, когда обитель-то нашу разорили, шёл-шёл, да и окоченел совсем. Не так, однако, как ты, не до смерти, — да уши, впрочем, чуть не отвалились. Ну, и зазимовал тут, у бабки у Манешки. Вот май наступит, так и снова в путь. Теперь, однако, вместе пойдём.

— Пойдём, брате!

Очень обрадовался Сильвестр Афанасьевич такому предложению. На пару и с собакой идти легче, не то, что с человеком. А этот, кажется, свой: всё понимает, и знает, какая сила погнала Сильвестра от родного дома, от любимого московского двора. Тоже какие-то задумки имел: вот, о пострижении, небось, мечтал, о житии постническом, о подвиге молитвенном… Уже, поди-ка вторым Сергием Радонежским себя видел, а тут — на тебе! Пинком под зад, монастырь — в тартарары, да ещё и не накланяешься за то, что жив остался. Это очень понятно. От радости Сильвестру Афанасьевичу стало спокойно на душе, а вслед за спокойствием пришла дремота, и хотя брат Агафон ещё что-то говорил, и, судя по движениям губ и бровей, что-то очень важное и интересное, но следить за его речью уже мочи не было. Сильвестр уснул.

Проснулся он, вероятно, на следующий день. Страшно хотелось пить. Он долго ждал, что кто-нибудь поднесёт к его губам жбан квасу, как это бывало все минувшие дни, но на этот раз подобное не совершилось. Тогда, сквозь дурноту и слабость поднялся он на ноги, постоял, покачался, понял, что идти может, и пошёл. И сразу наткнулся на лавку, где спал кто-то, накрытый поверх тяжёлого тулупа узорчатым красным платком. Сильвестр ткнулся слабой рукой в платок, под тулупом заворочались и тоненько вздохнули. Край платка отогнулся и Сильвестр увидел давешнюю девушку, боярскую дочь Нюру Красногорскую, слабую на головку. Во сне странное болезненное выражение сошло с её лица, и теперь оно было чистым и безмятежным: брови чуть приподняты, как бы в печали, губы чуть подрагивают, обещая то ли улыбку, то ли всхлип, волосы, чуть темнее цветом кожи лица, несколько растрепались со сна… Сильвестр засмотрелся на спящую: не то, чтобы залюбовался, и не то, чтобы изучал Нюрины черты, а просто, отвыкнув видеть что-либо, кроме бредовых видений, рад был отдохнуть взглядом на чем-то живом, добром, дышащем…

Тут глухо хлопнула обитая войлоком дверь и брат Агафон с порога укоризненно закричал:

— Ты чего, брате, на боярышню пялишься! Не торжь! Не трожь! Куда глаза выпучил?

— А я, разве трогаю? — удивился Сильвестр отступая от Нюриной скамьи. — Я ж ничего — я посмотрел только.

— Знаем вас! — сердился Агафон, ставя в угол колун, и высыпая перед печкой охапку дров, — Только на ноги поднялся, сейчас к девке попрыгал! Боярышня почивают после обеда: у них заведено так, — и на ту пору глаза на неё пучить никому не позволительно. — Помолчал и добавил: — А у тебя, к тому же, жена в Москве. И дети малые.