Неделя в декабре - [154]

Он спорил с ними, и тоже громко, хотя единственной, кто мог сейчас услышать его, была Вайолет, которая все еще несла свою обычную вахту у выходившего на темные лужайки окна столовой.

Адам, имевший больше шести футов росту, когда-то красивый, а ныне заросший жирком, ссутулившийся, неопрятный, считал себя главой «Уэйкли», избранником и самым важным его обитателем. С такой бородой и растрепанной гривой волос, как у него, Адам вполне мог быть и пророком.

На нем лежала великая ответственность — он должен был уберечь этот дом от огня. Коснувшись каждой третьей из плиток коридорного пола, он сможет умиротворить Аксию и предотвратить пожар — на сегодня; если же он собьется со счета и коснется не той плитки, это с совершенной несомненностью станет знамением конца.

Он грузно шагнул вперед, приступив к выполнению своей задачи; звучавший в его ушах громкий голос Девы с Ножницами мешал ему сосредоточиться. А ругательства, которыми она его осыпала… И то, что она говорила… Дева приписывала ему желания до того омерзительные, что Адам с трудом понимал, о чем идет речь… Откуда она все это взяла? Не из его головы, это уж точно, поскольку он даже и не слышал о половине того, что она описывала, и уж тем более не рассказывал ей…

Пару часов назад он ненадолго задумался о Габриэле, своем младшем брате. Погадал, как у него идут дела в школе, почему он никогда не приходит сюда. Наверное, слишком занят на ферме.

Голос Аксии вдруг зазвучал громче голоса Девы с Ножницами. «Я погубил прежние поколения, погублю и твое,[68] — заявил Аксия. — Огонь — ваше место.[69] Верь мне и следуй слову моему, иначе ты наверняка сгоришь. Я буду бить их по шеям, бить их по всем пальцам».[70]

Голос нарастал, Адаму становилось трудно дышать. Сосредоточиться ему всегда было нелегко, и временами он думал, что, пересчитывая плитки, только гневит Аксию, заставляет его кричать громче.

Он дошел уже до середины коридора, до места, где стены раздвигались, образуя вход в столовую. Какофония, воцарившаяся в голове Адама, не позволяла ему додумать до конца хотя бы одну мысль.

Ах, если бы он мог влезть в себя самого, влезть в свой мозг и поочередно выключить все источники шума, тогда ему удалось бы надолго сосредоточиться на одной-единственной мысли, чистой, успокоительной для ума. Он смог бы помешать Деве с Ножницами выдергивать мысли из его головы и передавать их в эфир, чтобы те, кто сидит целыми днями в комнате отдыха, смотрели их по телевизору, — все его мысли, даже самые плохие, про женщин.

Семьдесят девять, восемьдесят… Он почти уж дошел до порога столовой, почти исполнил свой ночной долг. Но Аксия прогневался на него. «Я мощен над всякой вещью,[71] а если кто отрицает это, он лжет, и я отправлю его в огонь на все времена».

На одном конце коридора различался вестибюль, темный, если не считать полоски света под дверью ночного дежурного. На другом — в самом чреве «Уэйкли» — закрытая сейчас дверь в комнату отдыха, опустевшую на ночь, с выключенным в 10.30 телевизором.

Между ними стоял Адам, ревевший, чтобы заглушить голоса Аксии и Творца Бедствий, которые выкрикивали ему в уши предупреждения о скорой катастрофе. И теперь уж совсем недалеко от него стояла в молчании, которое она хранила двадцатый год, Вайолет, вглядываясь в темные, пустые лужайки и подняв в приветственном — а может быть, и в прощальном — жесте присогнутую руку.

Мысль по-новому пересадить гостей, собравшихся за длинным столом Топпингов, была, если судить по тому, как оживились после ее претворения в жизнь разговоры, удачной, и, может быть, даже слишком.

Роджер Мальпассе оказался на месте, с которого он ни продолжать разговор со «Штыком» о футболе, ни отвлекаться на Олю не мог. «Школьный инспектор» избрал его в близкие друзья и на протяжении всего вечера то и дело возникал у локтя Роджера, прилежно пополняя его бокал. Роджер обещал себе выпить не больше трех, но, поскольку уровень вина в его бокале так ни разу ниже середины и не опустился, он мог с чистой совестью сказать, что не допил еще и первого. Впрочем, какое бы количество вина ни пролилось на фундамент, заложенный парочкой «алконавтов» и выпитой им перед обедом половиной бутылки шампанского, оно наделило Роджера радостным воодушевлением и добродушием.

Теперь он оказался сидящим напротив Джона Вилса, которого немного знал по давним временам своей работы корпоративным юристом.

— Ну что, Джон. Как по-вашему, со многими проблемами еще предстоит столкнуться банкам?

Джон оторвал взгляд от телефонного экрана:

— С целой кучей. Думаю, всем американским банкам придется несладко.

— Почему?

— Потому что накопилась огромная куча дерьма — обеспеченных залогами долговых обязательств, которые скоро нечем будет оплачивать. Банки напродавали их по всему миру, так что эта зараза затронула всех. Они продавали их даже хедж-фондам, которыми сами же и управляют. Именно так и поступал «Бэр Стернс». Но тут появляется «Меррилл Линч» и начинает клиринговать сделки «Бэр Стернса» с этими фондами. И то, что он видит, «Мерриллу» не нравится. Он требует от хедж-фондов «Бэра» дополнительного обеспечения. А «Бэр» и сам не знает, чего на самом деле стоят эти бумажки, потому что действительная их продажа производится очень редко. Это как ваш дом. Он стоит столько, сколько за него дадут, причем покупатель вам потребуется только один. Однако фонды накопили долги, которые превышают стоимость этих бумажек раз в десять, и «Меррилл» говорит фондам, что получить они смогут всего по семьдесят пять центов за доллар. И «Бэр», лишаясь десятипроцентной маржи, пролетает на минус пятнадцать. После чего ему приходит каюк. Как, заметьте себе, и «Мерриллу».