Неделя ущербной луны - [18]

— Ни фига себе! — захлебывался ветром техник. — Черемухи-то, черемухи-то!

Все трое принюхивались, и хотя сильно отдавало бензином, от кабины, им казалось, что слева и справа двумя густыми полосами идет сладковато-терпкий ядреный черемуховый настой.

— Скорей бы уж в поле! — кричал Костя в самое ухо Званцеву. — Я бы из палатки утром выскочил — и мордой, мордой в черемуховый цвет! А они небось в росе, лепестки-то, лучше всякой туалетной воды. А еще вот не сегодня-завтра сирень зацветет.

— Ой ты и ботаник! — влезал в разговор Славка. — Не из-за этой ли природной парфюмерии ты и музыку на геологию променял?

«Газик» резко затормозил — из кабины в кузов полез Лилявский.

— Чего это вы тут, — улыбнулся, оглядывая всех сразу, — митингуете? Горланите — в кабине слышно, а о чем речь — не могу разобрать.

Он примостился рядом со Званцевым.

— Да все о природе толкуем, — за всех ответил Славка.

Роман достал из кармана сигареты.

— Ну, как твою природу зовут — мы в общем-то догадываемся. Она мне вчера порассказала, как ты за нею увивался на праздниках. Безнадежное это дело, милый. Хотя — попробуй…

Он опять улыбнулся, шире прежнего, но теперь эта улыбка предназначалась одному только Званцеву.

— Ты бывал когда-нибудь в здешних местах, Андрей? Ты прости, старик, что я на «ты», но ведь надо же нам рано или поздно…

— Я был два года в Заполярье, севернее. Но там все иначе. Тундра. А здесь уже лес. Хотя… у нас на Алтае уж лес — так лес. И горы — летом на гольцах снег, речки студеные.

— На Алтае… — Роман посмотрел в пространство, разминая в пальцах сигарету. «Что-то, — словно говорил его вид, — у тебя из головы Алтай не выходит. Высказал мне вчера баба Женя свои догадки, обрадовал, как же. А мне ведь геологи нужны, милый, а не политики». — На Алтае, к сожалению, бывать не приходилось, а вот эти места, — долго затягиваясь, с выражением бесконечной усталости и безразличия обежал он взглядом окрест, — изучил досконально. Дальше некуда.

— Ну и как они тебе, Роман Николаич? — по возможности солиднее и значительнее спросил Славка.

— А горы в снегах, — продолжал Роман, не слушая техника, — это, должно быть, красиво. Недаром старик Хемингуэй любил, бывало, на них поохотиться…

— На Алтае? — спросил Славка.

Костя засмеялся.

— Слушай. Ты помолчал бы, милый, — сказал Лилявский технику. — Ты свое еще скажешь. Сегодня же. — «Попру вас, — он прищурился сбоку на Званцева, — с буровой к Чоусме, через болото, и сразу все станет ясно». — Я говорю, Андрей, горы в снегах — это, конечно, экзотика, не работа — а сплошной туризм, как сказал бы нам баба Женя. А тут, где мы будем вести съемку, — Роман ткнул пальцем в пол кузова, будто весь планшет уместился сейчас под ними, — болото на болоте, причем встречаются и трясины.

— Ни фига себе, — прошептал Славка, — представляю себе картинку: шагнул — и нету тебя! Только что был — и уже одни пузыри от тебя и остались…

С натужливым подвыванием, чадя перегоревшим маслом, машина долго выбиралась на седловину. Едва мотор низко, облегченно заурчал, обещая скорость на спуске, как шофер сбросил газ и со скрипом тормозов съехал влево, к бровке кювета, и, теперь уже сдерживая рвавшуюся вперед машину, стал объезжать дорожный знак «ремонтные работы».

Два человека в брезентовых штанах и майках, обнажавших красно обгоревшие плечи, укладывали булыжник. На песчаную подсыпку, пристукивая большими деревянными молотками, они мостили один к одному речные голыши, делая это с той неторопливой обстоятельностью, будто им предстояло справиться с небольшим двориком, а не с дорогой, уходившей к повороту у подножия спуска и много дальше. Сплошные колдобины со следами буксовки — была эта дорога. А за спуском, где подтекали грунтовые воды, торчали врастопырку бревна изжеванной шинами и гусеницами лежневки. Над ней почти смыкался лес.

— Вот так, мальчики, — сказал Роман. — Ну, кто в кабину? Лично я не откажусь, — он проворно спрыгнул на крыло и, уже прячась за дверцей, насмешливо предупредил: — Держитесь зубами за землю: сейчас из слабых будем делать мыло!

Укачанный Славка молчал, время от времени мучительно икая. Белые лепестки черемухи, как снежинки, застревали у него в волосах и даже на ресницах, но он еще покорнее жмурился, не пытаясь хотя бы сдуть их.

Лежневки кончились, машина выскочила на булыжник (когда-то, видимо, начинали вести отсюда навстречу тому, Юхломскому, да бросили), отряхнулась, как живая, от грязи и ходко покатила к деревеньке. Лес отступал, оставляя на подступах к дороге частокол жидковатой ольхи, а уж совсем у бровки кюветов густо смыкался малинник.

Дома открывшейся на угоре деревеньки были удивительные: зеленые, синие и даже красные. Обшиты тесом и выкрашены масляной краской, а иная светелка похожа на теремок — так искусно прибрана затейливой резьбой по дереву.

— Елки-палки, — сказал Славка, мигом очухавшись, — что-то я в толк не возьму: «Дом в хорошем санитарном состоянии». Ни фига себе! Я на двух курортах бывал, — заважничал он, — а таких табличек и там не видывал.

— Между прочим, Андрей, — опять прислушиваясь к разговору в кузове, высунулся Лилявский, — это самое Паньшино и есть пуп нашего участка. Столовая, баня, клуб. А вон там, — указал он в сторону карьера, — в борочке и лагерь разобьем.