Неделя Триоди Великопостной - [210]

Но такое преступление, взятое по всей его наготе, было бы до невыносимости страшно даже и для Иуды, и он, подобно многим другим величайшим преступникам и злодеям, мог придумать и более или менее благовидные к тому предлоги. Колеблясь между духом алчности и голосом совести, он мог оправдывать свой злодейский шаг и некоторыми благовидными соображениями. Не побудит ли Иисуса этот его шаг оставить свою проповедь бедности и самоуничижения и проявить перед своими врагами все свое мессианское величие, которое скорее бы способно было склонить к нему народ? Если так, то он очевидно окажет этим лишь услугу своему слишком доброму и смиренному Учителю и таким образом будет вправе рассчитывать на участие в его мессианском царстве; если же нет, если Учитель погибнет, то значит Он все равно погиб бы для Иуды, но тогда эта погибель, была бы совершенно бесполезной для него, a теперь он заполучит верных тридцать сребренников, — сумму, достаточную для того, чтобы купить себе участок земли, a впоследствии, быть может, получит в награду и дополнительную взятку с целью сокрытия злодеяния перед народом.

Такие ухищрения сатанинской логики могли поддерживать в нем алчное возбуждение до самого совершения преступления. Но затем сразу изменилось все. Совершенное им преступление молниеносно озарило его темную душу и обнаружило перед ним самим всю лживость его логики. Бледный от внутреннего терзания возмущенной совести, он в лихорадочном возбуждении и трепете следил за ходом дела, хотел верить и надеяться — вопреки всякой возможности для этого, что все это приведет к чему-нибудь совсем иному, чем как это было в действительности; с нетерпением ждал какого-нибудь чудесного мановения со стороны Страдальца, от которого потряслись бы самые основы ада. Но все это было лишь одно предположение возмущенного своей собственной преступностью духа Иуды. Вот уже кончено все, и Пилат произнес свое роковое: i, milеs, ехреdi сruсеm!.. Если бы сразу и настежь отворились врата ада, то только картина того, что происходит в нем, могла бы дать достаточные краски для изображения душевного состояния несчастного предателя в этот момент.

Во всяком случае Иуда не выдержал этого момента. Поспешно бросился он по направлению к храму со своей жалкой добычей, из-за которой он навсегда потерял свое славное наследие апостольского звания, чтобы возвратить назад своим высокопоставленным покупателям тот кошелек, в котором теперь для него раздавались уже не сладостные звуки сребренников, a как бы шипенье целого гнезда смертельно ядовитых змей. Но те, которые не устрашились купить невинную кровь, теперь считали нарушением закона взять обратно уплаченные за преступную услугу деньги. Они страшились пятен крови на этих сребренниках, хотя отнюдь не помышляли о кровавых пятнах на своих собственных черных сердцах. Иуда сослужил нужную им службу, и теперь он потерял для них всякое значение.

В ужасе своего мучительного исступления он проник в самый двор священиков, куда никто не смел вступать из непосвященных, и дрожащей рукой совал обратно кошелек с ценой крови невинного человека лепеча несвязные упреки мольбы: «неужели они ничего не сделают для того, чтобы спасти его Учителя? Он не ожидал, что они пойдут так далеко в злодейском умышлении. Иисус — человек совершенно невинный. Все, что он наговорил им — чистая преступная ложь. Неужели они, хотя ради своего священного служения, ради святого места, на котором стоят, не предпримут ничего такого, что бы могло отвратить завершение узкасного преступления?» Но он скорее, кажется, пробудил бы отзвук сострадания в гранитной мостовой храма, чем в этих закоснелых в своем фанатическом ожесточении сердцах.

«Что нам до того? Смотри сам», — получил он сатанинский по своему бессердечию ответ. Тогда ничего не оставалось для Иуды, кроме невыносимого отчаяния. В порыве отчаянного исступления Иуда бросил обжигающий своим содержимым его дрожащую руку кошелек и — сам бросился в бездну небытия, которая теперь, даже при всех ужасах ада, стала для него более желанным убежищем, чем жизнь на земле. Он повесился на первой попавшейся осине, — но даже веревка не хотела держать его преступного тела и оборвалась под ним.

Но когда совершалась эта страшная трагедия в душевной области предателя, внешний мир доканчивал ужасное дело казни над Спасителем мира. Воины, исполняя приказание прокуратора, приготовили крест, навесили части его на осужденного, и печальное шествие двинулось к месту распятия.

Распятие было самым ужасным и позорным видом смертной казни в древности, — самое название которого, как говорит Цицерон, никогда бы не должно было приближаться к мыслям, глазам или ушам римского гражданина, a тем менее к его личности. Оно было восточного происхождения и задолго до проникновения его в Европу употреблялось у персов и карфагенян. В Палестине оно впервые введено было Александром Великим, когда он, по взятии упорно защищавшегося Тира, воспользовался для примерного наказания его непокорных жителей туземным видом казни, бывшим в употреблении у финикиян, и распял две тысячи тирян. В Риме оно введено было Крассом, который сделал страшное применение его при наказании рабов, возмутившихся под предводительством Спартака, когда именно он уставил крестами распятых рабов — мятежников всю дорогу от Рима до Капуи, и, наконец, окончательно оно принято было в систему наказаний при Августе, и в обширных размерах употреблялось при наказании различных мятежников и крупных злодеев, нарушителей государственного закона и порядка.