Неделя приключений - [3]

Ночью шум около локотниковского дома разбудил полдеревни. Пьяный Прохор булыжником выбил окно, кричал:

— Кровосос! Выходи! Убью!.. Восемь лет на тебя, ксыплататора, ломил — за всё рассчитаюсь… Нашёл дурака!.. Я помыкать собой не дам!.. Избу сожгу!.. Слышш-ш, с-с-свола-а-ач!

Проснулся Прохор в клети на полу. Большое тело его сотрясала дрожь — студёно на крашеных половицах. Вспомнил вчерашнее: «Прогонит теперь дядя. Ну и ладно». Его удивило равнодушие к своей собственной судьбе. «Буду, значит, этим… пролетарием, пойду к Серёжке в избу-читальню плакаты рисовать… В город махну, в рабочие… На дядином хозяйстве свет клином не сошёлся, не пропаду…»

Неслышно приоткрылась дверь на смазанных петлях. В клеть просунулась длинная седеющая борода дяди.

— Проспался?

«Сейчас начнётся», — подумал Прохор, и ему стало как-то поозорному весело.

Кирилл Спиридонович вошёл. На нём была черная праздничная пара, новые сияющие сапоги бутылками. «Вырядился для такого случая», — с усмешкой отметил Прохор, продолжая лежать на полу. Его озадачила добродушная, даже, пожалуй, елейная улыбка на дядином лице.

— Вставай, Проша, собирайся, — тихо и ласково, словно они находились в церкви, сказал Кирилл Спиридонович.

Прохор сел, крепко почесал лохматую голову, спросил в упор:

— Значит, гонишь?

— Христос с тобой! Ишь, как ты об дяде-то понимаешь. Нехорошо, Проша, ох, как нехорошо! Я ведь тебя за сына считаю. И вот, стало быть, надумал…

Голос дяди зазвучал торжественно, будто указ читал старик:

— Как пришёл я теперь в немощь, и старуха моя на ладан дышит, и надо нам больше о душе думать, а ты трудов своих не жалел, из дому не тащил, напротив того, всё норовил в дом, то и решил я перевести на тебя всю недвижимость, и весь инвентарь, и скотину тоже. Вот… Ну, а уж нас со старухой, чай, не выгонишь, жить нам осталось недолго… Собирайся, поедем оформлять бумаги.

Прохор сидел с раскрытым ртом. «Вот тебе и на! Что это он, шутит, что ли? Да нет, какие шутки».

Кирилл Спиридонович проникновенно вздохнул, пальцем смахнул слезу.

— Ну иди, поцелуемся, что ли.

Прохор поднялся, всё ещё будто во сне, расцеловал дядю. Когда вошёл в горницу и увидел разбитое стекло, быстро подсчитал, сколько надо купить стекла, и обругал себя за вчерашнее буйство. Недавние лёгкие мысли о другой жизни испарились, как будто и не было их.

Но недолго ему пришлось похозяйничать. Началась коллективизация. Ликино с утра до вечера шумело собраниями. Приехала агитбригада из города, в избе-читальне ставили скетчи, в которых высмеивался кулак-мироед. Кулака играл начальник агитбригады Кузьма Никонов. Он был щуплого телосложения, поэтому под рубашку ему подкладывали подушку. Она изображала кулацкое брюхо. Кирилл Спиридонович ходил смотреть спектакль и смеялся вместе со всеми.

Когда бывший его батрак Минька Рябой, мужик безлошадный и робкий, конфузясь, заметил: «Эк, тебя городские- то разделали, Спиридоныч», старик смиренно ответил: «Грех тебе, Миня, напраслину на человека возводить. Ныне наг я и сир. Нет у меня ничего, кроме старухи. И товарищ из города, который с пузой, не меня представлял».

В Ликине организовался колхоз. Колхозники постановили раскулачить Прохора Локотникова и ещё двух хозяев. К Прохору пришли около полудня. Были тут председатель колхоза Юдин, Минька Рябой, Сергей Емельянов, Никонов, ещё несколько колхозников и агитбригадовцев. Начали описывать имущество.

Прохор безучастно ходил за ними от амбара к амбару, от омшаника к ларю. Спокойно отвечал на вопросы, по привычке заботливо закрывал ворота.

Только напухшие желваки да дрожащие пальцы, которыми никак не удавалось свернуть цигарку, выдавали его волнение.

«Грабят, грабят, грабят», — стучало в голове.

Но он всё ещё не мог поверить в реальность происходящего. Что-то накрепко заледенело в груди, и сквозь этот ледяной панцирь не в силах была прорваться его воля, его ярость, его ненависть.

Кирилл Спиридонович сидел в горнице. Когда к нему обращались, он отвечал смиренно: «Моего тут ничего нет, всё племянника».

Прохор смотрел на дядю и завидовал ему. Случись это год назад, вот так же он сидел бы, с лёгким сердцем, безучастный. Но теперь у Прохора отбирают его собственность, его надежды, мечты, чаяния, его будущее отбирают, жизнь отбирают.

Описали амбары с зерном, лошадей, коров, овец, молотилку, сеялку, даже плуги.

Наконец открыли сундуки в горнице. Стали вынимать пальто, костюмы, обувь. И тут Прохор не выдержал. Упёрся злым, тяжёлым взглядом в лоб Юдина, тяжело дыша, словно на бегу, сказал:

— Значит, хозяину ничего не оставите?

— Теперь, гражданин, хозяева вот они, — ответил Никонов, кивнув на колхозников.

— Та-ак! Они…

Прохору не хватало воздуха. Он скинул с себя пиджак, бросил его под ноги близко стоявшего Сергея.

— Нате! Грабители, голодранцы, сволочь!

Наотмашь рванул жилетку, пуговицы веером рассыпались по комнате. Из кармана выскользнули часы. Прохор сдавил их в кулаке и изо всей силы ахнул об пол. Отлетели сверкающие крышки, мелкие зубчатые колесики покатились по полу. В половице осталась овальная выбоина от удара.

До ночи Прохор ходил по лесу, думал, лелеял в кровоточащей душе злобу. Ночью вернулся в деревню. Агитбригада ночевала в школе, которая стояла на отшибе в берёзовой рощице. Недалеко лежал омёт соломы. Прохор перетащил солому к задней стене школы и поджёг. Выступили из темноты порозовевшие стволы берёз.