Нечто и взгляд - [18]

Но вот наконец и она расколдована — теперь куда ж нам плыть? А — восвояси, к папеньке с маменькой, чтобы все стало как раньше, как если бы ничего никогда не случалось, как если бы славному мальчику Якобу привиделось во сне, что он сделался вдруг противным уродом и родители его разлюбили. Мнимопроисшедшее стерто, словно гуммиэластиком — карандашный арабеск. Дочь волшебника — прочь, и кулинарное мастерство — побоку, — несравненное, столь дорого доставшееся, столь заманчиво расписанное; бывшему Носу и в голову не взойдет им воспользоваться; нет, наш красавчик подастся в лавочники, — чего еще нужно человеку, какого счастья? Лишь бы все оставалось в точности как было.

Вот и Маленький Мук — спрашивается, куда задевал семимильные туфли, кладоискательную тросточку? Как ребенку понять, отчего владелец таких прелестных предметов не знает и не ищет других радостей, кроме вечерних прогулок — под насмешливые выкрики соседской детворы — по крыше родного дома — того самого, кстати, где проживал когда-то с отцом, который его «недолюбливал, стыдясь его маленького роста»?

Где это видано — у Перро, у братьев Гримм, у Андерсена? — чтобы сказка изо всех сил устремлялась к своему началу, к исходному положению, к тому, чтобы все стало, как было?

Это, по-моему, фирменный фокус Гауфа: он работает с мнимым временем; подделывает мнимое время и продает. Поддельное мнимое время — оно ведь и есть вещество повествования. Разгоняемое мнимой скоростью, создает мнимое пространство…

В русской литературе был автор, чрезвычайно похожий на Вильгельма Гауфа. Его современник, ровесник, тоже графоман из дилетантов, тоже написал подряд несколько повестей и тотчас умер (тоже осенью). Повести его тоже трактовали о тщете попыток ускорения, и, например, знаменитый Белинский одобрял их презрительно: дескать, «от них не закипит кровь пылкого юноши, не засверкают очи его огнем восторга; но они не будут тревожить его сна — нет — после них можно задать лихую высыпку»!

Разумеется, вы угадали: двойник Гауфа звался Белкин И. П. (1798–1828).

«Но готов побиться об заклад, — говорит Карлик Нос гусыне, — вы не всегда изволили носить это оперенье. В свое время я тоже был жалкой белкой».

ТАЙНА КОЖАНОГО ЧУЛКА

Конечно же, Джеймс Фенимор. На тридцать седьмом году своей непроницаемой жизни, добиваясь для путешествия по Европе дипломатического паспорта, он вписал в документы девичью фамилию матери как второе имя. Чтобы за границей вращаться в надлежащих кругах. Фонетика дворянская! Какой-никакой, а консул, да притом явно из старинной семьи, — а не просто мелкопоместный колониальный сочинитель.

Это был, надо полагать, воображаемый противовес титулу Вальтера Скотта.

В конечном итоге так и вышло: никто не говорит — сэр Вальтер, а про Купера каждый знает, что он — Фенимор!

Хотя из тридцати трех романов, написанных им за тридцать лет, хорошо если три остались в живых.

Благородная чепуха, театр чучел, великодушные жесты на фоне величественных пейзажей.

Кожаный Чулок — без страха и упрека, лучший из кем-либо когда-либо придуманных людей, — но нестерпимо, увы, словоохотлив, к тому же слезлив, да еще неграмотен, вследствие чего простоват; наконец, излишне почтителен с вышестоящими — чуть ли не всю свою необыкновенную свободу тратит на роль преданного слуги!

Главное — что бы ни случилось, любой ценой доставить двух молодых леди — брюнетку и блондинку — в такое место, где они смогут наконец переменить белье и обнять седовласого отца.

Портрет блондинки: «Нежные краски неба, которые все еще разливались над соснами, не были столь ярки и прекрасны, как румянец ее щек…»

Портрет брюнетки: «На незагорелом лице ее играли яркие краски, хотя в нем не было ни малейшего оттенка грубости…»

Заодно уж и доказательство, что индейцы — тоже люди: «Под влиянием нежных отцовских чувств всякий оттенок свирепости исчез с лица сагамора»…

По-видимому, мистер Купер был графоман — но с добродетельным умом и, что важней, с необычайным даром воздвигать на пути персонажей внезапные препятствия в ту самую секунду, когда читатель изнемог.

Теперь подобные наркотики подешевели: промышленное производство, компьютерные игры, Дж. Хедли Чейз и все такое. А полтора века назад все просвещенное человечество зачитывалось творениями Купера, в одной России — человек пятьсот. И первый российский критик восклицал: выше — разве что Шекспир!

Но едва ли эта слава дочадит до новой круглой цифры. Уже и сегодня мало кто вспомнит: откуда такое прозвище — Кожаный Чулок?

Видишь ли, Чижик: на старости лет любимый герой Фенимора Купера нажил ревматизм, ведь в канадских лесах суровые зимы. И чтобы коленям было не так больно и холодно, этот самый Натаниэль Бампо носил поверх мокасин длинные гетры из оленьей кожи.

Вот его и дразнили Кожаным Чулком.

По правде говоря, в детстве я пытался подражать его неслышной походке и беззвучному смеху. Он ничего не боялся! Он так хорошо стрелял! Он был самый одинокий человек на свете.