Нецензурное убийство - [36]

Впрочем, не только пару злотых. Мачеевский не раз умышленно оставлял на виду полпачки папирос — целую бы Капранова не взяла, это было бы шито белыми нитками, а у нее были свои повадки воришки. Подобным же образом исчезала порой часть содержимого недопитых бутылок или какие-то закатившиеся по углам грошики. Взамен же появлялось молоко, масло или яйца. Однако в эту среду Зыге хотелось немножко покоя.

Едва он успел умыться, одеться, более или менее почистить ботинки и перекусить, заскрипела калитка и послышались шаги Капрановой. И почти тут же она постучала и вошла. Она была маленькая, толстая, но несокрушимая и шумная, как танкетка. И сразу начала трещать как заведенная:

— А, доброе утро, доброе утро, дорогой пан комиссар! Ну и бардак тут у вас! Вы не нервничайте, оно для здоровья вредно, а убийцу этого вы, видать, не поймаете. Потому как, люди говорят, это вампир. Яичницу вы так поджарили, что только гляньте, вся кухня забрызгана! Мой заладил одно, что, мол, всенепременно будет война с Советами, потому что Пилсудский старый, но ведь Пилсудский — он такой, не умрет спокойно, пока большевиков не погонит, а?

Капранова деловито размазывала грязь тряпкой, а ее маленькие хитрые глазки шарили, высматривая, что плохо лежит.

Мачеевский закурил папиросу и отхлебнул кофе.

— Пилсудский Пилсудским, а молока, Капранова, не принесли? — спросил он.

— А что? Голова болит? — Она скривила в ехидной усмешке толстые губы. — Этой бабы из деревни не было еще. Наверно, потому, что после праздника. Все псы заливались, как вы, пан комиссар, под утро домой возвращались. И вроде б стрелял кто-то.

— Стрелял?! — пробормотал Зыга. Он до сих пор не мог придумать, как объяснить использование служебного оружия. — Ну и что!

— Я не трепло какое, чтоб языком направо-налево молоть. Если кто спросит, так я не слыхала ничего. И старик мой ничего слыхать не мог, хоть и трезвый был. — Она подошла поближе, якобы для того, чтобы вытереть стол, но несколько раз глянула на младшего комиссара так многозначительно, что он сразу полез в карман.

— Здесь у меня для вас, Капранова, пять пятьдесят… Пусть будет шесть… Ладно, десять злотых! Приберете, Капранова, из магазина принесете, что там сочтете нужным, ну и так далее. И конец разговору, а то у меня голова болит.

Почти через час, когда Мачеевский шел быстрым шагом вдоль Литовской площади, ему почти дежа-вю заступила дорогу монструозная бутылочка.

— Господин хороший, помогите на молоко для нищих деточек… — окликнул его пьяный бас. В отверстии сверкнули налитые кровью глаза, забренчала кружка с мелочью.

— Отстань, приятель, сам бы молока выпил после вчерашнего.

— А то я нет! — оскорбленно ответил сборщик. — Не вы один патриот.

* * *

Молодой дежурный в комиссариате нервно крутил в руках карандаш, глядя на разъяренное лицо младшего комиссара Мачеевского.

— Я ничего не знаю, — прибег он наконец к последнему аргументу. — Это Новак мне велел отправить пакет в контрразведку, когда дежурство сдавал. Говорил, что вы, пан младший комиссар, ночью звонили и напоминали.

— Я сказал, что сам этим займусь! — Зыга сжал кулаки.

— Так точно, именно так мне Новак и передал. Ну, я и хотел… — он замолчал, подыскивая слова, — проявить служебную инициативу, пан комиссар. Вы же ведь не сказали, чтобы не отправлять, только, что сами этим займетесь. Вот я и хотел…

— …облегчить мне работу? — язвительно подсказал Мачеевский.

— Так точно, пан комиссар.

— А чтоб тебя! У вас пуговица расстегнута, — бросил Зыга и взбежал по лестнице.

Вихрем ворвался в свой кабинет. Он пришел первым, даже раньше Крафта. Проверил, есть ли вода в стоящем на подоконнике электрическом чайнике, и воткнул его в розетку. Потом вынул из ящика стола телефонную книгу. Набрал номер.

— Банкирский дом Гольдера? — спросил он. — Здравствуйте. Младший комиссар Мачеевский, следственный отдел. Я хотел бы поговорить с паном председателем Липовским.

— Боюсь, что пан председатель еще не пришел, — услышал он отработанный безличный голос чиновника. — Будьте добры, перезвоните позже.

Ему стоило больших усилий, чтобы не сказать ничего, кроме «до свидания». Первый послепраздничный день начинался паршиво, и хоть это была среда, она обладала всеми свойствами понедельника. Мало чем помогло и появление Крафта.

— Но зачем этим заниматься? — наивно поинтересовался заместитель, когда Мачеевский сообщил ему оплаченную похмельем информацию. — Зыга, это же всего-навсего какой-то пьянчуга, который, может, что-то и видел, а может, и не видел. Любой адвокат это отведет. А кроме того, дело Биндера уже не у нас.

— Зато у нас дело цензора, — напомнил младший комиссар.

— Но о том, что эти дела что-то объединяет, говорит только твой сломанный нос. Как ты вообще это увязал?

Мачеевский не упомянул Генеку о клозетной графике в забегаловке на Крохмальной. Крафт, с его деловым, толковым умом, был бы не в состоянии принять такого довода. Так же, впрочем, как и суд.

Зыга вздохнул и посмотрел на часы. До инструктажа оставалось еще немного времени, поэтому младший комиссар занялся вчерашними рапортами.

Как он и предполагал, вдова убитого цензора ничего не знала о том, что Павел Ежик имел каких-либо врагов. Записывая ее показания, Гжевич добавил в служебных замечаниях, что та, всхлипывая, говорила в основном о низком пособии, которое получит за мужа, и о золотой швейцарской «Омеге» с гравировкой на годовщину свадьбы. Да, младший комиссар вспомнил следы от часов на запястье убитого. Он потянулся было за следующим рапортом, но тут его что-то дернуло.