Небываемое бывает - [39]
Спасибо ему, русскому народу, за это доверие!
За здоровье русского народа!»
Должен сказать, что в устах Кобы слова «своего правительства», «доверие русского народа» звучат так кощунственно, что нет сил почти, чтобы не выругаться. Но здесь надо сдерживаться. Не из почтения к Сталину, а из благодарности к русскому народу, который даже его заставил уважать себя. Я не буду здесь говорить о нем то, что он заслуживает. Сама речь его, несмотря на вынужденную его признательность народу, спасшему его шкуру, которая ему дорога была не менее, чем Троцкому, — в каждом слове звучит негрузинское, кстати, скрытое лукавство, ибо он был вместе со своим другом-врагом Троцким чем-то абсолютно противоположным понятию «прямой». Не будем больше о Джугашвили из уважения к государству, возглавлять которое его поставила история. Они, гулаговцы, возненавидели его не столько за репрессии, сколько за то, что он оказался умнее и хитрее их всех, вместе взятых, а самое главное — за то, что он заставлял их уничтожать друг друга, и при этом даже не кончив университета, как Бухарин и прочие обладатели собраний сочинений. Троцкий хоть и был палач, но с опереточной ущербностью: открытый «роллс-ройс», кожаная куртка и галифе, сам маленький, суетливый и в пепспе. Такой же маленький, как и Коба. Подражали в одежде самым тогда отчаянным и интеллигентным храбрецам-авиаторам. Коба никому не подражал. Стихи писал в юности. Сам Чавчавадзе его юношеские стихи поместил не куда-нибудь, а в грузинскую национальную святыню— «Дэдаэна», по-нашему букварь. От этого особенно жутко — Коба не был, как они, оратором, но победил соперников, однако, не только безжалостной затаенностью, по и тем, что абсолютно не ведал одного обычного человеческого качества — ни одному человеку на свете не удалось увидеть в желтых глазах Кобы сомнения. Он знал своих соратников, они были из того же исчадия, что и он. Все, как один, малорослые, все беспокойно настроенные на одну алчную извилину-доминанту — как бы присосаться к власти. Почти все с лжефамилиями-псевдонимами. Малейшее сомнение или чувствительность — и гулаговцы тут же перевоспитают в затылок. Жуков через правду и подвиг сумел подняться над всеми ими.
Русское общество столетиями жило идеалом Ильи Муромца, когда его давно не было. Ильи Муромца, восьмисотлетие со дня смерти которого не отметили в 1988 году ни одна газета и журнал страны. Даже Илья Муромец, по нынешним понятиям начальник погранзаставы, не первый русский офицер. Так глубоки корни армии. Вот кто исторически пришел на смену гулаговцам и кто возродил вновь русский офицерский корпус.
И «афганцы», и юные моряки из Адмиралтейства — словом, все «лицейские», ермоловцы, поэты — все возвращались из армии, школы, клубов, походов обратно к родному очагу, в самое таинственное, самое непостижимо глубокое, самое мудрое из того, что создано человеком на Земле. Нет счастья выше, чем возвратиться в родной дом. «Чти отца и матерь свою и будешь долголетен на земле». Никакая творческая работа на свете и прочие научные и производственные радости не сравнятся с теплотой, радостью и творчеством семейного круга. Все пути ведут домой. Нет благодарней деятельности, чем вить гнездо, сажать сад, растить детей. Говорят, осознать свою боль дает надежда на избавление от нее.
«Сейчас идет не разоблачение репрессий, а какое-то бульварно-газетное смакование их с приписыванием всех грехов, своих и чужих, одному «вождю отпущения». Нет в большинстве статей и тени боли. Все бегут поразить друг друга новой бухгалтерией цифр. Жертвы переведены в бесноватую отвлеченность цифирии. Счет идёт по простреленным затылкам. В этом всем скрытая, по существу, пропаганда насилия, и ей должен быть положен конец. Дети без иммунитета вырастают в повой газетножурнальной кровавой пене. Вот и «Правда» написала, что в коллективизацию репрессировано один миллион семей. Наконец-то коснулись главного слова — семья. Представляете, что миллион семей — это приличное европейское государство, с детишками, стариками, отцами и матерями.
На четвертом курсе восточного факультета я волею случая стал начальником лагеря детдомовцев на Карельском перешейке и оказался один перед восьмьюдесятью воспитанниками без вожатых, завхозов, худруков и прочих штатов. Один во всех лицах. Я попросил и в первую неделю мне привезли «Педагогическую поэму» Макаренко. Прошло с тех пор много лет, но ощущение ужаса осталось. Быть может, то было еще глубокое влияние древних преданий и среды староверов, в которой я вырос, где люди сохранили еще эсхатологическое сознание. Я никому не говорил о своем впечатлении, чтобы не шокировать одномерное сознание оптимистов. Но, думал я про себя, у Макаренко были беспризорники, и у меня — сироты. Как можно написать бравурную книгу о юношах, ни разу до этого не рассказав им, этим несчастным, о преданиях отцов, об истоках, о почве? Они ведь не только без отца и матери, а горя сильнее сиротства нет, но они еще в колонии за колючей проволокой. И, не рассказав им историю родной земли, не дав культуры, приохотить к станку и конвейеру, и все это с придуманным самоуправлением, которого в природе нет, ибо есть только соуправление, Платонов назвал бы это «педагогическим котлованом». Отнять, убить отцов ночью под вой заведенных моторов грузовиков, потом детей — в колонию, и все это превратить в поэму, и все с фальшивым энтузиазмом, где столько же подлинности, сколько ее в тарахтенье мотора в гараже. Это тарахтенье энтузиазма, чтобы скрыть убитые семьи этих детей.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В данной работе рассматривается проблема роли ислама в зонах конфликтов (так называемых «горячих точках») тех регионов СНГ, где компактно проживают мусульмане. Подобную тему нельзя не считать актуальной, так как на территории СНГ большинство региональных войн произошло, именно, в мусульманских районах. Делается попытка осмысления ситуации в зонах конфликтов на территории СНГ (в том числе и потенциальных), где ислам являлся важной составляющей идеологии одной из противоборствующих сторон.
Меньше чем через десять лет наша планета изменится до не узнаваемости. Пенсионеры, накопившие солидный капитал, и средний класс из Индии и Китая будут определять развитие мирового потребительского рынка, в Африке произойдет промышленная революция, в списках богатейших людей женщины обойдут мужчин, на заводах роботов будет больше, чем рабочих, а главными проблемами человечества станут изменение климата и доступ к чистой воде. Профессор Школы бизнеса Уортона Мауро Гильен, признанный эксперт в области тенденций мирового рынка, считает, что единственный способ понять глобальные преобразования – это мыслить нестандартно.
Годы Первой мировой войны стали временем глобальных перемен: изменились не только политический и социальный уклад многих стран, но и общественное сознание, восприятие исторического времени, характерные для XIX века. Война в значительной мере стала кульминацией кризиса, вызванного столкновением традиционной культуры и нарождающейся культуры модерна. В своей фундаментальной монографии историк В. Аксенов показывает, как этот кризис проявился на уровне массовых настроений в России. Автор анализирует патриотические идеи, массовые акции, визуальные образы, религиозную и политическую символику, крестьянский дискурс, письменную городскую культуру, фобии, слухи и связанные с ними эмоции.
Водка — один из неофициальных символов России, напиток, без которого нас невозможно представить и еще сложнее понять. А еще это многомиллиардный и невероятно рентабельный бизнес. Где деньги — там кровь, власть, головокружительные взлеты и падения и, конечно же, тишина. Эта книга нарушает молчание вокруг сверхприбыльных активов и знакомых каждому торговых марок. Журналист Денис Пузырев проследил социальную, экономическую и политическую историю водки после распада СССР. Почему самая известная в мире водка — «Столичная» — уже не русская? Что стало с Владимиром Довганем? Как связаны Владислав Сурков, первый Майдан и «Путинка»? Удалось ли перекрыть поставки контрафактной водки при Путине? Как его ближайший друг подмял под себя рынок? Сколько людей полегло в битвах за спиртзаводы? «Новейшая история России в 14 бутылках водки» открывает глаза на события последних тридцати лет с неожиданной и будоражащей перспективы.
Что же такое жизнь? Кто же такой «Дед с сигарой»? Сколько же граней имеет то или иное? Зачем нужен человек, и какие же ошибки ему нужно совершить, чтобы познать всё наземное? Сколько человеку нужно думать и задумываться, чтобы превратиться в стихию и материю? И самое главное: Зачем всё это нужно?
Память о преступлениях, в которых виноваты не внешние силы, а твое собственное государство, вовсе не случайно принято именовать «трудным прошлым». Признавать собственную ответственность, не перекладывая ее на внешних или внутренних врагов, время и обстоятельства, — невероятно трудно и психологически, и политически, и юридически. Только на первый взгляд кажется, что примеров такого добровольного переосмысления много, а Россия — единственная в своем роде страна, которая никак не может справиться со своим прошлым.