Небом крещенные - [2]

— Слушай, Вадим Федорович, назови-ка мне пяток выпускников, которые ко мне пойдут…

— Получше хочешь выбрать?

— Конечно же, не худших.

— Да все вроде хорошие, Валентин Алексеевич.

— Назови, не жмись!

— Сейчас не припомню, Валентин Алексеевич. Народ хороший…

— Ну ладно! С тобой, как видно, не договоришься.

К концу их разговор стал стынуть, будто северным ветром на него подуло, — Булгаков уж был не рад, что попросил назвать лучших выпускников. Положив трубку, он ругнулся с досады и даже хотел было швырнуть в корзину бумажку с адресом Зосимова. Но расправил ее, скомканную, и положил в карман.

Да, черт возьми, не стоило говорить на эту тему. Это же Зосимов! Уж его-то натура хорошо известная вон с каких пор, еще стрижеными курсантами, бывало, сшибались как петухи…

К 20 ноября, как и было предписано, председатель экзаменационной комиссии полковник Булгаков прилетел в училище.

Экая здесь была теплынь в конце ноября: припекало солнце, стоявшее в полдень высоко-высоко средь ясного неба, зеленела молодая трава, воспрянувшая после летней засухи, офицеры ходили по территории городка в шелковых рубашках с погончиками. А ведь не дальше как сегодня, всего несколько часов назад, Булгакова провожала полярная ночь, подняв на небосклоне радугу прощальных огней, и взлетевший ТУ-104 закладывал разворот над сизыми снегами.

С северо-запада на юг — почти через всю страну.

С рубежа сорока лет да в юность! Ведь это здесь, в этих краях, курсанты Валька Булгаков, Вадим Зосимов и им подобные начинали свою службу в авиации.

Булгаков, однако, не дал разыграться чувствам, не ушел в тенистую прохладу воспоминаний, считая, что это в данной ситуации ни к чему.

Осмотр знакомых мест отложил: сейчас делом надо заниматься.

Он собрал всех членов комиссии, провел короткое совещание. Обратил внимание на то, чтобы зачеты по технике пилотирования и боевому применению принимались как положено, без натяжек. А то, понимаешь, прибывают в часть молодые летчики-инженеры: ромбики на кителях, дипломы в карманах — учить же их надо заново. Таких лучше не выпускать! И строевым командирам покойнее будет, и государству больше пользы.

Члены комиссии, слушая своего председателя, сразу как-то подтянулись, переняли его тон строгости и дальновидности.

До конца дня были у Булгакова еще совещания накоротке, встречи с инструкторами-летчиками и преподавателями. Лишь после ужина в летной столовой он освободился от текущих дел. Подумал немного и все-таки направился ночевать не в гостиницу, а домой к Зосимовым.

Собедка вручила ему ключ, заявив с очаровательной улыбкой, что о Валентине Алексеевиче она много слышала…

Зосимовы занимали квартиру, каких теперь немало строят в военных городках: две комнаты и кухня, невысокие потолки, балкончик. Просто и хорошо. Булгаков сразу почувствовал себя как дома, потому что многое здесь напоминало его собственную квартиру.

Перед тем как завалиться спать, порыскал по книжным полкам довольно солидной библиотеки. Так попалась ему вложенная в объемистый том авиатехнических премудростей школьная тетрадь, видимо, со старыми конспектами, на которую он почему-то обратил внимание. Перелистал первые страницы, прочитал один-два абзаца… Черт побери! Ведь это дневниковые записи Зосимова! В чужие дневники, пожалуй, нехорошо заглядывать, надо положить тетрадку на место. Вот здесь она, кажется, была затиснута в книгу. Туда же ее, как в обойму!..

Булгаков лежал на широкой тахте, на которой хозяевами предусмотрительно были оставлены одеяло, стопка свежего постельного белья. Листал книгу, да только чтение ему яа ум не шло. В памяти так и отпечатались строки, выхваченные из дневника:

"…Обыкновенная девочка, с которой в школе можно было сидеть за одной партой, теперь кажется существом, встречающимся на земле чрезвычайно редко. Женщина-военврач была постарше нас всех, в подруги она нам не годилась, разве что в учительницы. Но за месяц пребывания в армии курсанты уже усвоили манеру — в каждой молодой встречной женщине независимо от ее внешности видеть предмет своих вожделений. Эта же была красива…"

Запись была датирована, кажется, ноябрем сорок первого года. Булгакову сразу вспомнился день, когда в парке падал желтый лист и когда все они, курсанты, норовили пройти поближе от стоявшей там женщины в командирской шинели и козырнуть, приветствуя ее.

А другая запись, которую Булгаков тоже успел схватить взглядом относилась к более позднему времени. Кажется, сорок второй, лето… Это когда они в карауле на аэродроме собирались тайно подлетнуть и чуть было в трибунал не угодили:

"Младший лейтенант повернулся к столу и стал что-то писать в постовой ведомости. Ясно, что он там пишет приговор курсантам шестнадцатой группы.

Прощай теперь авиация, прощайте, мечты, впереди бесконечные годы тюрьмы, какого-то существования, совсем не похожего на жизнь, и лучше умереть, если так…"

Зосимов, значит, писал дневник. Еще вон когда — в сорок первом, в авиашколе. И ни разу не обмолвился про это ему, Булгакову, от которого у него тогда не было секретов. Ну, тип!..

А что, если почитать? Что он там дальше нацарапал? Непонятная сила тянула Булгакова к дневнику, и он, заверив себя, что никакого преступления тут не будет, выхватил с полки толстую тетрадь.