Небо за стёклами - [2]
Трогательный патриотизм? Нет. Я ведь не из Ленинграда. Родился на Ангаре в далёком Иркутске, но побывал в нём лишь много лет спустя. Ещё младенцем меня увезли в Вятку, где я рос до десяти лет, самых главных, как мне думается, в жизни человека. Так что своей родиной я считаю Киров. С Вяткой-рекой, с её синими весенними разливами и бескрайними лесными далями, открывающимися с высокого берега, на котором стоит Киров, связаны мои ранние воспоминания. Я ещё помню город белым, каким он виделся с противоположной низкой стороны из слободы Дымково, где деревенские старухи делали глиняные игрушки, сейчас повсюду признанные шедевром народного искусства.
Помню город Вятку, его крутые зелёные улицы с весёлыми палисадничками у деревянных домов — их теперь остаётся всё меньше и меньше — и подпрыгивающий на булыжной мостовой легковой автомобиль, чуть ли не единственный тогда в Вятке.
Помню ещё — мне было года четыре, — как через Вятку, поднимая едкую пыль, шли красноармейские части с Восточного фронта. За усталыми ротами тянулись санитарные двуколки с красным крестом на полинявшем брезентовом фургоне и громыхали бывалые полевые кухни. Была и Вятка начала двадцатых годов. Демонстрации в каждый революционный праздник. Речи с балконов, комсомольские песни и девушки в красных косынках. Прекрасный художник Демидов и удивительная картинная галерея на улице К. Маркса, на которой мы жили в директорской квартире при заводе, заложили во мне вкус к рисованию. Я в долгу перед старой Вяткой и сегодняшним гостеприимным Кировом, о которых ещё так мало написал.
Эти строки я пишу для читателя, который уже немного знает меня, но почти ничего не знает обо мне.
Моей опорой и моим судьёй всегда был и остаётся читатель. В писателя, удовлетворённого похвалой собратьев по перу и учёными отзывами о своей работе, я не верю. Только зачитанные, что называется, до дыр книги в библиотеках, быстро исчезающие с прилавков магазинов томики, каким бы тиражом они ни выпускались, и извинения друзей за то, что твою книжку у них кто-то «зачитал», доставляют настоящую радость.
Всякий раз, начиная новый рассказ или повесть, я мысленно обращаюсь к своему читателю. Его строгого суждения и жду. Читатель в своей массе единственно в конце концов бывает правым. Только он и никто другой с годами решает судьбу книги. Продлевает её жизнь или выносит жестокий приговор, казня равнодушием.
Моим читателям я посвящаю этот сборник из четырёх ленинградских повестей.
Ленинград, 1975
МЫ ЕЩЁ ВСТРЕТИМСЯ
Светлой памяти моей матери
Глава первая
Володька Ребриков появился в десятом «Б» в сентябре. Он так и сказал, представляясь и пожимая руки десятиклассникам: «Володька Ребриков».
О причинах перехода его в новую школу ходили различные слухи. Одни говорили, что Ребриков нагрубил директору и был за это исключён. Другие слышали, что он избил двух «звонков» (так в школе называли доносчиков) и вынужден был уйти. Третьи — это, конечно, девчонки — уверяли, что причиной всему — неудачная любовь. Любовь эта будто бы вконец извела Ребрикова и заставила убраться подальше. Но, разумеется, всё это были только предположения, толком никто ничего не знал.
Володьку приняли настороженно. Когда он появился в кабинете химии и, усевшись за последний стол, вынул из кармана единственную по всем предметам тетрадь, всё внимание было обращено на новичка. Но Володька и виду не подал, что заметил интерес, вызванный своей личностью, и смотрел на доску так, словно всю жизнь только и мечтал постичь тайны химических формул.
А потом всё пошло неплохо. После первого урока когда раздался наконец-то звонок, Ребриков, выйдя из класса, спросил в дверях маленького Якшина:
— Где?
— Что где? — не понял Якшин.
— Где курилка? — спокойно спросил Володька.
— А-а-а… — Но Якшин не успел ответить.
Наблюдавшие эту сцену ребята дружно закричали:
— Кубрик… пошли… — И компания, предводительствуемая длинным парнем по фамилии Чернецов, привычно направилась в глубь коридора.
«Кубрик» находился возле уборной. Это была высокая длинная комната с одинокой скамейкой у стены, с узким, выходящим на улицу окном, через которое многие из курильщиков десятую осень наблюдали пожелтевшие тополя набережной и изгиб зелёной Фонтанки.
Курили почти все десятиклассники. Не курил лишь тот, кто курить, вероятно, уже никогда не будет. Но тайна курения соблюдалась строго, и стоило только поблизости от «кубрика» появиться кому-нибудь из учителей, как раздавался короткий свист и все, кто тут находился, мгновенно прятали папироски. Когда опасность проходила, снова раздавался сигнал свистом и дымящиеся папиросы мгновенно возникали в зубах участников тайного сборища.
Здесь бывали все. Даже те, кто никогда не курил, считали обязательным посещение «кубрика».
По прибытии в «кубрик» Володька вынул из кармана пачку «Казбека», сказал: «Прошу», — и компания с удовольствием затянулась хорошими папиросами. «Казбек» был хитростью. На самом деле Ребриков не курил. Но прослыть в новой школе паинькой — благодарю покорно!
Приятное сближение продолжалось все пять перемен. Лишь раздавался звонок, возвещавший окончание урока, курильщики вскакивали с мест и, переговариваясь, направлялись в свой заветный уголок, где, закурив, продолжали прерванную беседу.
