Небо повсюду - [6]

Биг отпускает его, оставляя одну руку у Тоби на плече, а второй приобнимает меня. Он переводит взгляд с меня на него и обратно.

– Это нужно просто пережить… всем нам. – Он возглашает это, точно Моисей, и мы киваем, приобщившись к великой мудрости.

Он подмигивает мне. Дядюшка Биг – великий мастер подмигивать, и пять его жен тому доказательство. После того как пятая покинула его, бабуля настояла, чтобы он перебрался к нам.

– Ваш бедный дядюшка изморит себя голодом, если будет и дальше страдать от безнадежной любви, – объяснила она. – Разбитое сердце – плохой повар.

А теперь она собственным примером подтверждала эту поговорку: все, что она готовит, по вкусу напоминает пепел.

Мы с Тоби идем за дядей в дом. Внутри дядя Биг останавливается перед изображением сестры, моей пропавшей мамы, Пейдж Уокер. Еще до того, как она исчезла шестнадцать лет назад, бабуля рисовала с нее портрет. Закончить картину не удалось, но бабушка все равно повесила ее на стену. Пейдж парит над камином в гостиной: Полумама с зелеными волосами, что струятся вокруг ее недорисованного лица.

Бабуля всегда уверяла нас, что наша мать вернется. Она говорила об этом так, словно мама отправилась в магазин купить яиц или ушла искупаться. Бабуля так часто и с такой убежденностью повторяла это, что мы до поры до времени не сомневались в ее словах. Просто ждали, когда зазвонит телефон, раздастся стук в дверь или придет письмо.

Я легонько касаюсь руки дяди Бига; он уставился на Полумаму так, словно ведет с ней молчаливый разговор. Дядя вздыхает, обнимает нас с Тоби, и мы плетемся на кухню, как трехголовый шестиногий мешок скорби весом в десять тонн.

Ужин наш вполне предсказуем: запеканка из ветчины с пеплом. Мы ковыряем вилками в тарелках.

Потом мы с Тоби садимся на полу в гостиной, слушаем любимую музыку Бейли, разглядываем бесчисленные фотоальбомы и, собственно говоря, разбиваем свои сердца на мелкие осколочки.

Я украдкой бросаю на него взгляды через комнату и чуть ли не наяву вижу, как Бейлз подбегает к нему со спины и привычно обвивает его шею руками. Она шептала ему на ухо возмутительные непристойности, и он дразнил ее в ответ. Словно меня и не было рядом.

– Я чувствую, что Бейли тут, – говорю я наконец. Ощущение ее присутствия заполняет меня целиком. – В этой комнате. С нами.

Он в удивлении поднимает глаза от альбома, что держал на коленях:

– Я тоже.

– Как это здорово! – выпаливаю я, чувствуя огромное облегчение.

Он улыбается, щурясь, словно глядит на солнце:

– Точно, Ленни.

Я вспоминаю, что Бейли однажды рассказывала мне: с людьми Тоби не особенно общителен, но ему хватает пары слов, чтобы приручить норовистую лошадь на ранчо. Как святой Франциск, сказала я тогда. Теперь я понимаю, о чем она говорила. Его неторопливая тихая речь и правда успокаивает. Как волны, что плещутся по ночам о берег.

Я возвращаюсь к фотографиям Бейли: вот она в начальной школе, играет Венди в школьной постановке «Питер Пен». Мы больше не говорим об этом, но весь вечер я продолжаю чувствовать радость от присутствия сестры.

Позже мы прощаемся с Тоби в саду. Нас окутывает пьянящий, дурманящий аромат роз.

– Так здорово было посидеть с тобой, Ленни. Мне стало лучше.

– И мне тоже, – бормочу я розовому кусту и обрываю лепесток с лаванды. – Намного лучше. Правда.

Я говорю это очень тихо. Не уверена, хочу ли я, чтобы он слышал мои слова. Поднимая глаза, я вижу, что лицо его потеплело, и он теперь больше похож на львенка, чем на взрослого льва.

– Ага, – отзывается он, и его темные глаза печально сверкают. Тоби поднимает руку, и на секунду мне кажется, что он собирается погладить меня по щеке. Вместо этого он запускает пальцы в солнечную гриву своих волос.

Мы медленно проходим последние несколько шагов до дороги. Из ниоткуда появляются Люси с Этель; они прыгают на Тоби, и он опускается на колени, чтобы попрощаться с собаками. В одной руке у него скейт, а другой он гладит собак, неслышно что-то им нашептывая.

– Так ты и правда святой Франциск?

У меня слабость к святым (по части чудес, а не умерщвления плоти).

– Так про меня говорили. – По его широкому лицу скользит неуловимая улыбка и останавливается в глазах. – В частности, твоя сестра.

На долю секунды меня охватывает желание рассказать ему, что это была я, а не Бейли.

Он заканчивает прощаться с собаками, поднимается, бросает скейт на землю и придерживает его ногой. Но остается стоять. Проходит несколько веков.

– Мне пора, – говорит он. И стоит на месте.

– Ага, – отзываюсь я. Пробегает еще пара столетий.

Перед тем как прыгнуть на скейт, он обнимает меня на прощание, и мы крепко вцепляемся друг в друга под печальным беззвездным небом. Мне начинает казаться, что это не два сердца разбились, а одно, общее.

И тут я внезапно чувствую у своего бедра что-то твердое. Его. Это. Ах ты ж, ни хрена себе! Я быстро отстраняюсь, говорю «пока» и бегу домой.

Не знаю, понял ли он, что я почувствовала.

Ничего не знаю.

(Написано на странице из блокнота, которую ветер гнал по Главной улице)

Глава 4

Когда на очередной репетиции Джо Фонтейн впервые исполняет соло на трубе, происходит следующее: первой жертвой становлюсь я. Падаю в обморок прямо на Рейчел, которая валится на Закари Квитнера; тот обрушивается на Кэссиди Розенталь, та, пошатнувшись, сбивает с ног Люка Джейкобуса. И вот уже весь оркестр валяется на полу потрясенной грудой. Со здания слетает крыша, стены рушатся; взглянув на улицу, я вижу, что сосновая рощица сорвалась с места и несется через школьный двор прямо к нам. Древесные гиганты хлопают в ладоши. И наконец, река Рейни выходит из берегов и, петляя вправо-влево, добирается до репетиционного зала школы Кловер-Хай и смывает нас своими потоками. Да, Джо настолько невероятен.