Небо остается нашим - [39]

Катя Доспанова по-прежнему летала с летчицей Юлей Пашковой. Их экипаж успешно отбомбился и уже возвращался на свой аэродром. По расчетам штурмана выходило, что линия фронта осталась позади и самолет находится на подступах к аэродрому. И действительно, Пашкова и Доспанова вскоре увидели лучи приводного маяка и тусклые огоньки посадочных сигналов. Экипаж пошел на посадку. Девушки были уверены, что находятся над своей базой…

Катя очнулась среди обломков самолета и первым делом попыталась вспомнить, что произошло. Она хорошо помнила: самолет пошел на посадку. А что было дальше? Память ничего не сохранила. Прислушавшись, Катя различила невдалеке голос Юли.

Перекинувшись с подругой несколькими словами, Доспанова поняла: Пашковой очень плохо. Юля объяснила, что сидит в самолете, но не может даже пошевелиться. Девушки договорились, что Доспанова сделает несколько выстрелов из пистолета: если придут свои, то помогут, а если явятся фашисты…

Катя попыталась достать свой пистолет, но от резкого движения потеряла сознание. Очнувшись в какой-то миг, она услышала знакомые голоса девушек — подруги разыскали их.

Командир эскадрильи Полина Макагон и штурман эскадрильи Лида Свистунова погибли сразу после столкновения, а через некоторое время скончалась Юля Пашкова. Выжила только Катя Доспанова. Спасла ее непредвиденная случайность. Была у нее привычка в полете не пристегиваться поясными и плечевыми ремнями к сиденью. Она считала, что ремни сковывают движения. Правда, несколько раз штурман Доспанова получала замечания от старших командиров за нарушение правил полета, и все же после того, как самолет поднимался в воздух, она частенько расстегивала ремни. Так было и в тот раз. И это спасло девушку. От сильного удара о землю после столкновения самолетов ее выбросило из штурманской кабины. Катю в тяжелом состоянии отправили в госпиталь.

Через день мы прощались с погибшими. Похоронили их в центре станицы Пашковской. Три холмика, и над ними три пропеллера, треск ружейных выстрелов воинского салюта, обнаженные головы подруг. И как последняя память — стенная газета в траурной рамке. Она висела на стенде до самого нашего отлета из Пашковской. Каждый раз, проходя мимо газеты, я смотрела на портрет улыбающейся Юли Пашковой и вспоминала стихи, посвященные ей Наташей Меклин. Там были такие строчки:

Ты стоишь, обласканная ветром,

С раскрасневшимся смеющимся лицом,

Как живая, смотришь на портрете,

Обведенном черным траурным кольцом.

Слышен был нам каждую минутку

Голос чистый, звонкий, молодой:

«Ты успокой меня, скажи, что это шутка…»

«Ты успокой меня, скажи, что это шутка» — эти строки из любимой песенки Юли, которую она всегда напевала в минуту грусти. С удовольствием слушала я Юлю. Ее приятный, душевный голос успокаивал, создавал ощущение, словно кто-то шепчет на ухо теплые, ласковые слова.

Хорошее стихотворение посвятила Наташа Юле Пашковой. Вообще Меклин слыла в нашей среде признанной поэтессой. Не берусь судить о подлинной художественной ценности ее стихов. Впрочем, какое это тогда имело значение? Главное, у нее, да и у других девушек, было желание писать. Они писали, и хорошо делали. Значит, не очерствели на войне их сердца, глаза и уши по-прежнему оставались чуткими и восприимчивыми ко всему, что украшает человека и его жизнь.

Только глубокой осенью вернулась в полк Катя Доспанова. Вернулась и снова стала летать на боевые задания…

Командиром 3-й эскадрильи назначили Марию Смирнову, работавшую перед войной в Калинине летчиком-инструктором, а штурманом — бывшую студентку Московского университета Дусю Пасько.

* * *

На моем рабочем столе неизменно лежат стопки писем от фронтовых подруг-однополчанок. Я люблю перечитывать их: в памяти каждый раз возникают картины прошлого. За восемнадцать лет службы в авиации мне пришлось встретиться со многими людьми. С некоторыми из них подружилась на всю жизнь.

Вот из конверта выпала фотография смеющейся девушки. Освещенное солнцем счастливое лицо. Вьющиеся белокурые волосы. Чудесные глаза. Я знаю их, они голубые, как весеннее небо. Когда девушка смеется, ее глаза делаются узкими-узкими, кажется, из них вот-вот брызнут живые искорки счастья. Я помню эти глаза. Я знала эту девушку. Так и хочется сказать ей: «Ну, Глафирка, дорогая, полетим, что ли?…»

Техник самолета Глафира Каширина (мы называли ее Ирой) с первых дней боевой работы завоевала большое уважение всех летчиц и штурманов. Как-то особенно тщательно, с любовью, будто это не составляло для нее никакого труда, готовила она к боевому вылету наши машины.

С этой чудесной девушкой я познакомилась в военной школе пилотов в Энгельсе.

Ира Каширина привлекала удивительной чуткостью. За это окружающие горячо любили ее. Заползала ли в сердце тоска, приходилось ли кому трудно, потерпел ли кто неудачу — Ира всегда замечала это одной из первых. Стоило ей своим легким, неслышным шагом подойти к подруге, ласково улыбнуться — и сразу становилось легче.

В то же время наша мягкая, женственная Ира была человеком большой смелости. Еще в 1942 году случилось однажды, что населенный пункт, возле которого мы базировались, оказался под угрозой захвата врагом. Все экипажи уже вылетели на запасный аэродром. На месте остались только Ира Каширина да старший инженер полка Софья Озеркова. Обе девушки слишком поздно поняли всю тяжесть сложившейся ситуации. Раздумывать было некогда. Выстрелом из ракетницы они подожгли самолет, чтобы не достался врагу, и начали отходить.