Небо над бездной - [27]

— Ну, вы вовсе не лилипут, Валентин Борисович, у вас нормальный мужской рост, просто не очень большой, — мягко заметил профессор.

— Михаил Владимирович, называйте меня, пожалуйста, просто Валя. Вы, конечно, не помните, но я слушал у вас курс лекций по мозговой хирургии. Экзамен, правда, сдавать пришлось не вам, вы укатили на фронт.

— Позвольте, когда ж это было?

— В русско-японскую.

Вначале профессор подумал, что Бокий ошибся, представив рыжего крошку опытным психиатром, ибо на вид этому хрупкому головастику нельзя было дать больше двадцати лет. Но, вглядевшись в скуластое конопатое лицо, понял, что Реденький давно не мальчик, ему около сорока. Огонь шевелюры приглушен сединой. Большие зеленые глаза только кажутся наивно детскими, на самом деле это глаза усталого умного старика.

Марго спала на плече у Михаила Владимировича, крепко вцепившись коготками в джемпер.

— Мармозетка, золотистый игрун, — мгновенно определил Валя, — удивительно разумные и ласковые зверьки. Кто же так исполосовал беднягу?

— Да нашелся один сумасшедший злодей, — ответил за профессора Бокий, — но он свое уж получил сполна.

— Странный, крестообразный шрам, — продолжал Валя, разглядывая обритую макушку спящей обезьянки, — так, кажется, делали древние жрецы сонорхи, только не с обезьянами, а с людьми, для каких-то таинственных ритуальных целей.

Из кухни пришли Таня и Федор. Няня давно спала, и стол к чаю накрывали они. Михаил Владимирович заметил, как Федор блаженно замер, ненароком прикоснувшись к Таниной руке, и как Таня убрала руку из под его ладони. Федор болезненно сморщился, повернулся слишком резко, попал локтем в чашку с чаем. Рукав рубашки задымился.

— Растяпа, там кипяток, — сказала Таня и быстро увела его.

— Неограниченная форма — химизм заключается в растительной протоплазме, — вещал между тем товарищ Гречко. — Клетка протоплазма заключается в животной форме. Таким образом, химизм проницает и растительную, и животную формы.

Марго уютно посапывала возле уха профессора. Пушистый хвост обвил шею, как шарф. Было тепло и щекотно. Таня и Федор все не возвращались. Рыжий малыш Валя уселся в кресло напротив Дельфийского, Бокий встал у окна и закурил.

— Из совокупности всеобъемлющей, всесодержащей потенциальной субстанции и всеобъемлющей общей формы, первого потенциального начала, в ней содержащегося, из нее восставшего, оформляется впервые универсальный механизм мироздания с его бесконечно разнообразными применениями.

Валентин молчал и смотрел на оракула. Тот продолжал говорить и снял пенсне, он сделал это как будто машинально, хотя прежде никогда без пенсне Михаил Владимирович его не видел.

В руке малыша между тем появились часы-луковица. Он держал короткую цепочку двумя пальцами. Золотой кружок медленно покачивался. С каждой минутой высокий голос Гречко звучал все медленней, глуше. Если бы профессор не был так занят мыслями о дочери и о Федоре, он бы заметил, что две юные пифии мирно спят, припав головами к бокам кресла, а третья, пожилая, уставилась в одну точку немигающим взглядом и тихо, жалобно мычит.

— Пол, я буду говорить с вами, — произнес головастик по английски.

— Да, сэр. Я готов, сэр, — ответил Гречко, тоже по английски.

— Встаньте, Пол, — приказал Валя.

Оракул подчинился.

— Освободите ваши карманы, Пол.

Глядя на луковицу часов, которая уже не качалась, а неподвижно застыла в руке Вали, оракул извлек из карманов галифе несвежий носовой платок, три сушки, костяную женскую гребенку с отломанными зубьями. Затем последовало содержимое пиджачных карманов. Кусок колотого сахару. Резиновая женская подвязка.

Круглое зеркальце в золоченой оправе. Две серебряные чайные ложки.

— Пол, вы можете сесть, — продолжал Валя, — вы больше никогда не возьмете чужого. Никогда. Как только вы прикоснетесь к чужому, ваши руки покроются экземой, пальцы распухнут, слезут ногти. Вам будет очень больно, Пол. Брать чужое больно, опасно. Пол, вы слышите меня?

— Да, сэр.

— Покажите руки.

Оракул вытянул кисти перед собой. Под ярким светом лампы стало видно, что кожа покраснела, покрылась беловатой сыпью. Несколько мгновений было тихо. И вдруг Валя трижды хлопнул в ладоши. Луковицы уже не было в его руке. Михаил Владимирович вздрогнул, проснулись все, даже обезьянка. Оракул растерянно моргал и озирался. Пожилая пифия вскочила, взглянула на предметы, выложенные на столе, взяла гребенку и тихо произнесла:

— Вот она где, а я уж обыскалась!

— Ой, моя подвязка, — тонко вскрикнула юная белокурая пифия.

— Зеркальце, вот радость, это мне тетушка подарила, как я седьмой класс гимназии окончила, — прощебетала пифия черноволосая.

Оракул, морщась, разглядывал свои руки. Бокий успел бесшумно подойти к профессору и стоял совсем близко.

— Впечатляет? — спросил он шепотом, на ухо.

— Еще бы, — ответил Михаил Владимирович, — но почему Пол? И почему по английски?

— Отец его был англоман, звал сына не Аполлошей, а Полом, на английский манер. Позже именно так называли его другие люди. Между прочим, это как раз самое главное в эксперименте. О клептомании нам было давно известно. Мы хотели проверить кое-что другое. Проверили. В итоге я проиграл Вале бутылку французского коньяку.