Небо лошадей - [44]

— Мне нужно вам что-то сказать.

Мой голос был гораздо более серьезным, чем я сама того хотела, а может, он был настолько чужим и далеким, что они оба замерли. Лицо Мелиха сморщилось, стало похожим на помятое яблоко — это выражение было слишком старым для его возраста. Адем смотрел на меня так, словно хотел, чтобы я замолчала, бессознательными медленными движениями он начал накрывать на стол, окруженный паром, он накладывал макароны в тарелку своему сыну, как будто это обыденное и привычное действие могло помешать вторжению новых странностей в нашу жизнь. Смотря на них обоих, одновременно таких близких и далеких под белым светом кухонного плафона, я одним духом произнесла:

— На прошлой неделе я нашла своего брата. Да, у меня есть брат, его зовут Ноэль, то есть Нело. Я должна была рассказать вам об этом, но это слишком долгая история, и я не могла — я не видела его много лет, но теперь я нашла его, и я… я больше не хочу его потерять. Вот что я хотела вам сказать.

Оцепеневшие, они смотрели на меня. Я добавила со вздохом:

— Пожалуйста, пожалуйста, я хочу, чтобы вы увидели его.

Я замолчала, они пристально смотрели на меня все такие же ошеломленные, потом Мелих спросил совсем тихо со страхом в голосе:

— Он будет жить здесь?

Прежде чем я успела ответить, Адем протянул свободную руку, ту, что не держала вилку, положил ее на голову сыну и сказал успокаивающим тоном:

— Конечно, нет, Мелих.

— Еще неизвестно, — вставила я и возмущенно посмотрела на Адема, — еще слишком рано для того, чтобы что-то решать. Но я хочу вас с ним познакомить. Это милый мальчик. И он, он, он не такой, как все, — с трудом добавила я.

Машинально Мелих опустил пальцы в тарелку, но ни мне, ни его отцу не пришла в тот момент мысль ругать его за это, этот жест был таким же бессознательным, как до этого движения Адема. Потом он поднес горсть макарон к губам, запихнул их в рот, но забыл прожевать.

— Но где он? — спросил Адем, внимательно глядя на меня. — Где он живет?

Я растерялась. Мне захотелось солгать, сказать, что он живет в отеле или меблированных комнатах, я боялась, что известие о том, что он бродяга, живущий в лесу, пьющий воду из пруда и собирающий окурки, испугает их, но подумала, что они все равно узнают это от кого-нибудь, кроме меня.

— Он живет в парке, — прошептала я. — В маленьком домике, почти игрушечном. Он тебе понравится, Мелих, — добавила я с улыбкой. Повернувшись к Адему, я сказала: — Он просто переживает тяжелые времена, ему пришлось туго по жизни.

Когда я рассказывала о парке, Мелих смотрел мне в глаза, и я знала, что он понял, он вспомнил тот день, когда я схватила его и слишком сильно сжала в своих руках, он вспомнил фигуру, сидящую на берегу пруда, — грязного, оборванного подростка — именно о нем сейчас шла речь.

— Я не хочу, чтобы у меня был дядя, — дрожащим голосом сказал он.

— А почему ты не встретила его раньше? — спросил Адем слишком спокойно.

Я опустила глаза. Мне хотелось сесть за стол рядом с ними, но теперь это казалось невозможным — и стало невозможным навсегда — мы, сидящие вместе уютными вечерами.

— Он долго лежал в больнице. А потом жил в приемной семье. Ая жила с вами… Так было лучше… Он немного болен, я говорила вам…

Я замолчала, и тут же раздался голос Мелиха еще больше дрожащий, резкий, пронзительный:

— Я не хочу дядю, не хочу дядю, не хочу! — кричал он, и я смотрела на него, пораженная этим голосом, головокружительной частотой этой повторяемой фразы, все это было мне таким знакомым, как детская считалка. В этот момент я увидела изменившееся, взволнованное лицо Адема. Он вскочил, резко, несмотря на свою полноту, обогнул стол, подхватил легкого Мелиха на руки, но ребенок отбивался и, повернув ко мне искаженное яростью лицо, кричал все тем же голосом:

— Это ты больная, ты больная, ты больная!

Отец уже уносил его из кухни, а он все продолжал кричать, и Адем, проходя мимо, бросил на меня взгляд, полный боли, и эта боль была предназначена именно мне. Я отстранилась, чтобы пропустить их, и только протянула руку, чтобы коснуться лица сына, но они уже были далеко. Я слышала только его плач, его душераздирающие рыдания, потом дверь комнаты закрылась и приглушила их.

Скоро стал слышен голос Адема, долгий, мирный и размеренный шепот. Я прислонилась к дверному косяку и слушала этот голос, и, хотя он был предназначен не мне, я тоже находила в нем утешение. Я не знала, что он говорил Мелиху, я боялась подойти и приложить ухо к двери, чтобы слышать лучше. Мне хотелось думать, что он, как всегда, рассказывает ему о своей деревне, затерянной в горах, о тутовых деревьях, о малышах, играющих в пересохшем ручье, что через эти воспоминания он пытается донести до него что-то, что успокоит его, что позволит ему смотреть на вещи с другой стороны, — на дядю, свалившегося с неба, которого он воспринял как угрозу. У Мелиха не было другой семьи, кроме семьи отца, двоюродных братьев, которых он никогда не видел, бегавших в пыли босиком, как до них бегали старшие братья, у него были только письма, которые Адем часто читал и перечитывал, редкие марки от которых он хранил.