Небо и земля - [268]

— Идем, — сказал Влас, — идем, теперь нас не заметят.

— Погоди… Смотри, из канавы-то никто не стреляет.

— Не убит, — твердо ответил Влас. — Он и с тремя справится, не то что с одним…

— Сейчас пойдем, — отвечала Елена Ивановна, не двигаясь с места.

Из канавы снова грянул выстрел.

— Идем, — сказал Влас, взяв её за руку. — Я уже знаю теперь, как нам проскочить. Видишь, снаряды на капустном поле рвутся. Если между снарядами проскочим живыми, значит, к нашим выйдем…

— А если не проскочим?

— Тогда — пиши пропало!..

Они побежали по полю. Когда невдалеке с тяжелым грохотом рвались снаряды, Елена Ивановна и Влас падали на гряды, потом, едва становилось тише, снова подымались и бежали дальше.

Елена Ивановна не думала о грозившей ей опасности и делала все машинально, словно в забытьи. Перед ней, заслоняя виденное и пережитое, вставал богатырский образ Тентенникова таким, каким она видела его сегодня, в час расставанья: огромный, широкоплечий, с развевающейся на ветру седовато-рыжей бородой, то шел он по полю, то падал, то подымался снова и все дальше уходил от неё, от жизни, в которой жил раньше, навстречу новому, неизведанному, но так влекущему его миру — к партизанам.

Он сказал, что придет, когда настанет его пора, и его будут ждать в победоносцевской квартире, и места его за столом никто никогда не займет, и пластинки его любимые никто не будет проигрывать на патефоне. Раз Тентенников обещал прийти — он вернется, чего бы это ни стоило ему…

До Елены Ивановны донеслись голоса, — два красноармейца шли навстречу. Заметив её, они удивленно переглянулись и строго спросили:

— А вы как сюда попали?

Она рассказала им о происшествиях сегодняшней ночи, — красноармейцы недоверчиво поглядели на неё и громко сказали:

— О чем говорить тут? Видишь, снаряды рядом ложатся… Надо её к командиру полка отвести — там допросят…

Они вошли в противотанковый ров, обогнули несколько линий траншей, перебежали простреливаемое поле, еще раз спустившись в траншею, и вот вышли, наконец, к невысокой каменной будке, неподалеку от речного берега. Один из красноармейцев пошел в блиндаж, а другой, помоложе, в щеголеватых хромовых сапогах, сел на камешек рядом с Еленой Ивановной и, добродушно усмехнувшись, сказал:

— Лучше вам было бы не попадать в такую переделку. Глядите-ка, сколько теперь забот и у нас и у вас…

— А где же мальчик, который со мною шел? — спросила Елена Ивановна, — только теперь спохватилась она, что нет поблизости спутника, о котором так заботился Тентенников.

— Какой мальчик?

— Который со мною бежал по капустному полю.

— Мы его не видели…

— Да он же со мной вместе бежал…

— Может быть, и бежал, но когда мы вас заприметили, его не было видно. Не то бы мы и его задержали…

Елена Ивановна низко склонила голову, — то, что сейчас произошло, было выше её понимания… Где она могла потерять мальчика? Может быть, его убил на поле разорвавшийся рядом снаряд? Или неподалеку шальная пуля сразила?

Мысль о мальчике ни на минуту не давала ей покоя. И когда командир полка, проверив документы и выслушав её длинный рассказ, ласково улыбнулся и угостил тарелкой жидких щей, она, сквозь слезы прислушиваясь к его неторопливым, спокойным словам, думала только о том, что произошло на капустном поле.

— Не волнуйтесь, не волнуйтесь, — говорил он, — я уже послал людей, они обыщут поле, выяснят, что там произошло…

Только поздно вечером вернулись красноармейцы. Им удалось напасть на след мальчика, но так никто и не смог точно установить, куда же он запропастился после того, как его видели разведчики из соседней части. Перебегая поле, он, должно быть, потерял из виду Лену и вышел не на участок того полка, где оказалась она, а на километр левее. Куда же он ушел из полка, никто толком не знал.

…На рассвете на попутной машине Елена Ивановна подъезжала к Ленинграду…

Глава тринадцатая

В морозный декабрьский день тысяча девятьсот сорок первого года по Садовой улице шли, сгорбившись, Софья Гавриловна и Елена Ивановна. Они везли детские саночки.

На санках лежало завернутое в одеяло тело Победоносцева. Давно уже знала Елена Ивановна, что отец доживает последние дни, что слабеет он с каждым часом, с каждой минутой, — и все-таки не могла теперь свыкнуться с мучительной мыслью: «Неужели на саночках лежит мертвое тело отца? Неужели она сможет вернуться в родной дом, обжитый стариком за многие десятилетия, — ведь каждая вещь в квартире еще хранит память о теплом прикосновении его руки, каждая мелочь напоминает о нем…»

Они молча шли по заваленной снегом улице, порой останавливались, дули в озябшие кулаки и дальше везли санки.

— Софья Гавриловна, — сказала, наморщив лоб, Елена Ивановна. — Я не помню, куда положила ключ от чемодана с его рукописями.

— У меня он, голубушка, у меня. Я ведь привыкла все строго блюсти, на затворе держать, и к ключам неравнодушна. Как где завалящий ключ увижу — сразу в сумочку кладу…

— Вот и хорошо. А то я боялась — вдруг потеряется… Ведь там много ценных бумаг, он сам говорил…

— Как же, знаю, знаю, — сказала Софья Гавриловна. У неё всегда было уважение к труду Победоносцева. И страницы победоносцевских рукописей, которые он перебирал в последние дни перед болезнью, удивляли её. «Когда он успел написать все это?» — думала она и с восхищением наблюдала за ним, когда он работал при свете коптилки. И так уж повелось в квартире: хозяйкой с первых блокадных дней стала Софья Гавриловна, а главным предметом забот — старик Победоносцев. Уклад жизни был приноровлен к его делам и привычкам. А теперь жизнь нужно будет перестроить по-другому…