Небо № 7 - [9]

— Стесняюсь!

— Первая правда, которую ты мне сказала!

— Хватит на сегодня психоанализа, доктор Фрейд!

— Правда хочешь, чтобы я приблизился? Только смотри — я не остановлюсь!

— Значит, мы с тобой будем на одинаковых скоростях.

Он взял меня за руку и притянул к себе. Сильно и резко.

Поцелуй имел вкус дождя и спадающей ночной жары. Остывшего в морозильнике шампанского, белого вина восемьдесят какого-то года (и как оно не протухает?) и чего-то еще.

Наверное.

Мы касались двадцатью пальцами четырех рук наших тел.

Мы дотрагивались четырьмя губами четырех губ.

Мы тянули четырьмя руками четыре руки.

И сливались в чем-то одном. Чему не хотелось давать названия.

Переползали в дом. Медленно.

Обычно мужчина, дорываясь до тела (хотя что я знаю про мужчин), вонзаются в тебя яро и неистово, понимая, что все — дорвался. Тут было иначе. Он делал все так медленно и постепенно, не то чтобы сосредоточенно — скорее сконцентрированно.

В какой-то момент он резко остановился, сжав безумно сильно мои руки, так что едва ли я могла сделать хоть какое-то телодвижение.

— Открой глаза!

— Зачем?

— Не хочу потакать твоему детскому воображению. Ты вообще с кем занимаешься сексом, со мной?

Это был мой первый мужчина старше двадцати трех. Сказать правду — это был мой первый мужчина. До этого было так — шушера.

— Сколько тебе? — спросил он вдруг.

— Двадцать.

— Правда, что ли?

— Сажают до четырнадцати. Расслабься.

Макс прижал меня к стенке (или это был шкаф) и, хватая пальцами шею, буквально заставлял смотреть на него, когда хотелось отвернуться и уйти в себя, он заставлял смотреть, он заставлял реагировать на каждое прикосновение, он заставлял не стесняться мурашек, которые забежали по моим ногам от практически невесомого касания его мужского символа. И потом он снова отрывался и ждал реакции.

— Я сдаюсь!

Понятное дело, что сдалась я, а не он.

Отныне у нас был один общий вес на двоих.

На перепутье этажей мы забыли, что есть спальня, простыни и другая мишура. И тупо, обыкновенно и привычно для любого жителя Земли отдавались друг другу. У нас было сегодня. А завтра подождет.

Ведь Макса ждет целый мир. А меня хотя бы пара континентов.

Сразу после секса мы собрались и поехали. Не курили, не пили воду, не валялись в обнимку, не молчали, потому что молчание — процесс интимный…

Просто оделись, синхронно. Сели в машину. Поворот ключа.

Гуляй, Вася!

Мы ехали по дороге. Солнце пекло с еще большей силой. Будь проклята эта конденсация (или еще какое-то умное слово, связанное с тропиками, туманами и обманами). Асфальт уже прогрелся, и вокруг чувствовался запах прелости.

Я закрыла окно.

— Надышалась? — спросил меня Макс.

— Там так мерзко.

— Тебе ничего не нравится. Это я уже понял.

— Нет, ну почему — мне домики маленькие деревенские нравятся. И церковь вон та. — Я показала рукой на головку храма.

— Я там ребенка крестил.

Мне стало безумно не по себе. Ревновать человека, которого ты видишь первый и последний раз в жизни, — простое недоразумение. Женат, ребенок, по голосу звучало, что сын.

Я промолчала всю оставшуюся дорогу. Смысла говорить я не находила.

Изучала вывески. За МКАДом в почете психоаналитики, гадалки, а также всевозможные поселки. Один из щитов меня откровенно улыбнул: «Страхую от любви. Дорого». Надо бы мне туда наведаться для перестраховки.

— Чего молчишь? — Макс не выносил моего молчания, ему все время была нужна реакция. — Ребенка — значит сына лучшего друга. Но мне понравилось, как ты испугалась.

— И вовсе я не испугалась, я устала и спать хочу.

— Я тебе отвратителен? Такое иногда случается, что сразу после секса испытываешь безудержное желание помыться, сбежать или даже провалиться.

— Сбегал?

Макс кивнул:

— Как сквозь землю проваливался. А чем ты занимаешься? Учишься? — спросил меня Макс.

— Смеешься? Я собой торгую. Такая профессия. Древнейшая.

— Может, на актерский поступишь? Хотя нет, прокалываешься в образах.

— А ты?

— Я тоже торгую. То тем, то сем.

Мой лучший друг, я его называю Другом из Бронкса, ибо все бурное детство мы ходили в широченных штанах и разукрашивали соседские гаражи некоторым подобием граффити, ненавидит таких людей и моментально вешает на них ярлык торгаша.

— Знаешь, как это называется у нас, простых людей? Барыга.

Не знаю почему, язык требовал нахамить.

— В смысле?

— Ну, человек, который говорит, что он торгует, не любит свою профессию. Ты мог бы сказать: я занимаюсь холодильниками, убрав слово «торгую». Я бы подумала, что ты любишь холодильники…

— То есть тебе проще было б, если б я холодильники любил?

— Вопрос спорный.

— Ты, надо заметить, даже сказав, что торгуешь собой, — себя не любишь.

— Это почему?

— Люби ты себя, ты бы ни за что на свете не села в первую попавшуюся машину.

— У тебя еще много вопросов. Останови меня у ближайшего метро.

— Давай я тебя до дома довезу — зачем тебе в семь утра в давке толкаться.

— Нет.

— А если я тебя не выпущу из машины?

— Значит, я придумаю адрес, зайду в первый попавшийся подъезд и буду жить на чердаке.

Он остановил около «Алексеевской». Очень хотелось есть. Открывались палатки с хот-догами, из которых доносился отвратительный аромат фастфуда. Но есть хотелось сильнее, чем следовать канонам аристократических правил. И потом, просить денег на хот-дог — низко.