Небесный землемер - [4]
Этому в значительной мере помог немецкий ученый Иоганн Эйзеншмидт. В разгар спора о том, круглая Земля или сплюснутая, он напечатал статью, в которой доказывал, что к северу градус меридиана делается короче. Это могло быть только в том случае, если у полюса земная поверхность загибается круче, чем на экваторе, то есть если Земля вытянута вдоль оси вращения.
Эйзеншмидт взял цифры, выражающие длину градусов меридиана, измеренных в разных местах, и расположил их по порядку — с юга на север; тогда-то и оказалось воочию для всех, что северные градусы короче. По Ньютону же получалось как раз наоборот.
Но что можно было возразить против фактов? И хотя Ньютон и его сторонники доказывали, что многие старые измерения производились неточно и что у Эйзеншмидта совпадение получилось случайно, их научные противники ухватились за доказательство Эйзеншмидта и стали утверждать, что Земля по форме похожа на яйцо. Это тем более вероятно, говорили они, что и все живое-де, мол, произошло, по-видимому, из яйца.
Сей злополучный труд сильно запутал дело. Спор пошел уже не о том, шар Земля или эллипсоид, а о том, где она сплюснута — у полюсов или у экватора.
Вопрос вызвал столь большой интерес, что в одном только 1733 году вышло шесть солидных научных работ о форме Земли. Авторами их были виднейшие академики: Клеро, Годэн, Лакондамин, Мопертюи, Буге.
Спор затянулся на долгие годы. И неудивительно: от его исхода зависело, подтвердится или будет опровергнут закон всемирного тяготения — одна из основных проблем науки XVIII столетия. Кажущееся теперь бесспорным и хорошо знакомое всем со школьных лет учение Ньютона отнюдь не было таковым в глазах его современников. Особенно большую оппозицию встретили труды Ньютона на континенте. Здесь твердо верили в ту «систему мира», которую пропагандировал француз Рене Декарт. То, что он говорил, было наглядно и убедительно.
Центробежная сила вырвала из первозданного хаоса кусок космоса и образовала огромный вихрь — нашу солнечную систему, в центре которой находится Солнце. А планеты — это завихрения поменьше. Вращаясь, большой вихрь увлекает за собой планеты, подобно тому, как водоворот крутит попавшую в него лодку.
Это было очень легко показать на опыте. Картезианцы (так называли сторонников теории Декарта) брали ведро и наполняли его водой, которая должна была изображать межпланетное пространство. Воду сильно размешивали палкой. Затем палку вынимали, а вода продолжала вращаться сама собой. В этот водяной вихрь на разном расстоянии от центра помещали два каких-нибудь предмета. Они тоже начинали вращаться по кругу. И тот, который был ближе к центру, двигался быстрее, совсем как ближайшие к Солнцу планеты. Помимо этого, каждая такая «планета», подобно настоящей, начинала вращаться вокруг своей оси.
Эти «искусственные небеса», как их называли, своей наглядностью могли убедить хоть кого. Все в солнечной системе было просто и слаженно, как в механизме часов: колесики-вихри, вращаясь, зацепляются друг за друга, подталкивают соседей, и планетная машина безостановочно крутится, отбивая секунды столетий.
Ньютон же утверждал, что планеты схожи с волчками, привязанными к Солнцу и друг к другу невидимыми нитями — тяготением, которое непостижимым образом может действовать через совершенно пустое пространство.
Стоило ли так хорошо объясненное Декартом устройство вселенной менять на непонятную силу тяготения, суть которой даже сам автор этой теории не мог растолковать? Где же современникам Ньютона было знать, что природа тяготения надолго останется одной из сложнейших, еще и сейчас не разгаданных проблем науки?
Пользуясь преимуществами наглядности, картезианцы перенесли доказательство своей теории из узкого круга ученых в светское общество. Они устраивали публичные чтения с эффектными опытами. На их лекциях гвозди прилипали к «неодушевленному» куску железа, взвешивался «невесомый» воздух, загоралась цветными огнями искусственная радуга. Под треск этих фейерверков нетрудно было убедить доверчивую публику в том, что Земля — вихрь, и заручиться поддержкой влиятельных при дворе особ. Публичные чтения имели громадный успех. Билеты раскупались заранее, как на театральное представление.
Ньютон же не умел выступать столь легко и изящно. Он привык читать лекции студентам. И когда оказывался перед светской публикой, продолжал читать так же сухо, употребляя специальные термины, безо всякой скидки на неподготовленность слушателей. Он не зажигал фейерверков, не показывал в микроскоп муху, казавшуюся ростом с воробья. Выходя на кафедру, он начинал рассказывать о своей теории так, как она изложена в его книге, сопровождая рассказ теми же мудреными геометрическими доказательствами, которые он придумывал сам и понять которые трудно и сейчас. Поэтому неудивительно, что зачастую он заставал совершенно пустую аудиторию, что, впрочем, его мало огорчало. Молчаливый, погруженный в размышления, он уходил из пустого зала и принимался за прерванную работу, которой посвящал все свое время, не зная отдыха и развлечений.
Картезианская физика между тем входила в моду. Хорошо воспитанный человек должен был уметь поговорить о природе спутников Юпитера, об опытах Торичелли и, разумеется, высказать мнение: сплюснута или вытянута Земля. И даже женская половина французского общества имела на этот счет свою точку зрения. Светские дамы, как писал один из названных выше академиков, «считали, что для чести нации невозможно, чтобы у Земли осталась иностранная фигура, которую придумали один англичанин и один голландец».
