Небесные верблюжата. Избранное - [48]

«Говорил испуганный человек…» — это стихотворение не раз цитировалось писавшими о Гуро. Одни его приводили в доказательство принадлежности ее к лагерю футуристов, другие — в подтверждение обратного. Е. Лундберг был уверен в том, что Елена Гуро говорила о «беспорядке основном, о хаосе возникающего мировоззрения. Она не может до поры до времени уйти из этого хаоса, ибо всякий порядок кажется ей сном, уводящим от внутреннего роста и духовного бодрствования. Перестановка предметов, нарушение привычного порядка дневного мира вызваны необходимостью, все равно болезнь ли то, или благородная зоркость. Футуристы же очень наивно толкуют ее стихи, как приглашение переставлять слова, нарушать согласование падежей, лиц и чисел, вводить так называемые „чистые неологизмы“ претенциозно-тарабарского языка, мнящего себя <…> самодовлеющим» (Е. Лундберг. О футуризме // Русская мысль. 1914. Кн. 3. С. 21). Иванов-Разумник считал, что Гуро пыталась победить «вещь» путем «углубления символизма», от которого внутренне была зависима, но внешне пыталась откреститься.«…Е. Гуро хотела распутать „клубок вещей“ перетончением символизма, — писал он, — В. Маяковский хочет достичь этого же огрублением, нутряным „оревом“, истошным криком; Е. Гуро была вся в „романтизме“, в мистике, в теософии; В. Маяковский всему этому чужд, он „наивный реалист“, он надрывается от крика, чтобы сбросить „вещь“, сидящую на шее». (В кн.: Р. В. Иванов-Разумник. Владимир Маяковский. «Мистерия» или «Буфф». Берлин, 1922. С. 19).

Это и другие стихи Шарманки неоднократно сравнивались с ранними «урбанистическими» стихотворениями Маяковского. Интересно было бы также сравнить «переворот вещей» у Гуро с Журавлем Велимира Хлебникова (вторая часть поэмы при первой публикации имела заглавие «Восстание вещей»), написанным в 1909 году, его же драматическим произведением Маркиза Дэзес и некоторыми другими творениями Будетлянина.

Осенний сон

Текст печатается по изданию: Осенний сон. Пьеса в четырех картинах. СПб., 1912.

Книга вышла с обложкой и рисунками Гуро (на цветных вклейках — иллюстрации с работ М. Матюшина). В нее вошли одноименная пьеса в четырех картинах, стихи, а также несколько фрагментов и ноты скрипичной сюиты Матюшина Осенний сон, которую он посвятил «другу моему Вилли Нотенберг» — «умершему сыну» Елены Гуро, существовавшему лишь в ее воображении. В образе барона Вильгельма фон Кранца (Гильома) отразились черты характера и облик друга и ученика Гуро, художника Бориса Эндера.

Пьеса получила высокую оценку Вячеслава Иванова в рецензии, напечатанной в журнале «Труды и дни» (М., 1912, №№ 4–5) издательства «Мусагет»: «<…> Тех, кому очень больно жить в наши дни, она, быть может, утешит. Если их внутреннему взгляду удастся уловить на этих почти разрозненных страничках легкую, светлую тень, — она их утешит. Это будет — как бы в глубине косвенно поставленных глухих зеркал — потерянный профиль истончившегося, бледного юноши — одного из тех иных, чем мы, людей, чей приход на лицо земли возвещал творец „Идиота“. И кто уловит мерцание этого образа, узнает, как свидетельство жизни, что уже родятся дети обетования и — первые вестники новых солнц в поздние стужи — умирают. О! они расцветут в свое время в силе, которую принесут с собою в земное воплощение, — как теперь умирают, потому что в себе жить не могут, и мир их не приемлет. Им нет места в мире отрицательного самоопределения личности, которая все делит на я и не-я, на свое и чужое, и себя самое находит лишь в этом противоположении. Это именно иные люди, не те, что мы теперь, — люди с зачатками иных духовных органов восприятия, с другим чувствованием человеческого Я: люди, как бы вообще лишенные нашего животного Я: через их новое Я, абсолютно проницаемое для света, дышит Христова близость…

Но уловит ли читатель этот нужный всем нам образ? Как было запечатлеть свет, которого не могла сдержать земная форма, — веяние, проструившееся через почти безмолвные уста? Любовь сделала это, и спасла тень тени и легчайший след дыхания. Из искусства было взято для этой цели очень мало средств (и все же еще слишком много, ибо лучше было бы, если бы то было возможно, чтобы в книжках вовсе не чувствовалось художественной притязательности и ничего другого не было, кроме воспоминания и непосредственной лирики). В общем было верно угадано, что здесь нужно именно лишь несколько разрозненных почти несвязных штрихов. И эти несколько намеков и неточных приближений прониклись (и не искусство это сделало) — чудесным оживлением. И нежная тень милого вестника поселилась в нескольких душах, благодарных за эту розу с нечужой им отныне могилы».

Если для многих эта книга была, вероятно, «недостаточно литературна», то для писателей близких, созвучных Елене Гуро (в 1920-е годы было образовано издательство «Верблюжонок», где печатались книги «продолжателей Гуро» А. Владимировой, К. Маригодова, Н. Венгрова и Д. Петровского) Осенний сон был своего рода откровением, знаком того, что сама литература может стать иной, неброской внешне, но необычайно насыщенной «живой жизнью души»; может уйти в непредставимые глубины исповедальности и искренности. Писатель Осип Дымов назьшал эту книгу «девственной» и «крайне-крайне чистой» и считал ее «одной из самых интересных за последнее время». Он писал: «Вижу „эмоционализм“ параллельно „импрессионизму“; „кончики нервов вибрируют — тоньше, нежели перо“; „пьесы тончайшим образом тонки“; „многое и многое в ней (в книге — А. М.) трогает и волнует отсутствием литературности“» (Цит. по: Л. Усенко. Импрессионизм в русской прозе начала XX века. Ростов-на-Дону, 1988. С. 58).