Небеса - [15]

"Я подумал, что мне можно приезжать — ведь мы совсем недавно породнились", — говорил Алеша и нервно крутил на шее толстую золотую веревку.

Зять расспрашивал о лечении, но хвастаться мне было нечем. Дышать всем телом я не научилась, рибефинг вызывал у меня спазмы брезгливости, а телесно ориентированная терапия, которая была коньком ЭсЭс, оказалась под запретом из-за больной ноги. В душевных метаниях я недооценила тот вывих и только через день осознала, что правая нога ниже колена охвачена жаркой болью. Вывих вправили в медпункте — мне показалось, что здешний доктор чувствовал себя на вторых ролях в сравнении с коллегами-психотерапевтами. На «телеске» он поставил крест не без удовольствия. Я довольно сильно прихрамывала, а ЭсЭс не скрывала разочарования. Она воспринимала мое бунтующее сознание как вызов профессиональной гордости.

Рибефинг, рассказывала я Алеше, это сумасшествие в дистиллированном виде. Наша маленькая группа делилась на пары (мне доставался ужасный лысый Миша), и каждый по очереди помогал партнеру заново «родиться» на свет. Миша был моим младенцем (худший из кошмаров), а я — его чуткой матерью. Младенец бурно дышал каждой клеточкой своего пятидесятилетнего тела, освобождался от "мышечных панцирей", брыкался, пускал пузыри, слюнявил пальцы, вспыхивал глазами, а я должна была бережно и ласково «принимать» его появление на свет. Другие пары справлялись с заданием куда лучше нашей: Наташа поглаживала Зину, скрутившую немаленькое тело в ракушку, поглаживала ее темные, с проседью, кудри, пока Зина тихо выла, путешествуя по «родовым» путям. Павлик был заботливой матерью для Яны — она самой первой из всех вошла в странный транс и не спешила, судя по всему, обратно. А вот Мише с родительницей категорически не везло: меня мутило при одном только взгляде на его лысину, и вообще, все это очень напоминало изнасилование, каким я его себе теоретически представляю.

Алеша слушал с сочувствием, но когда я начинала просить, чтобы он забрал меня отсюда, каменел лицом так быстро и убедительно, что мне казалось, будто его кожа в секунду превращается в мрамор. Живая статуя, он говорил, что будет глупо прерывать лечение на полдороге, я должна понимать, что все это делается для меня… Алеша уезжал в город, и собаки бежали за машиной, оскаливая в лае зубы…

Кругом постоянно говорили о смерти — своей собственной, разумеется. В нашей группе все хотели умереть, может быть, поэтому впервые в жизни я начала думать о смерти с симпатией.

Оскал запишем как улыбку, упрячем косу за спину — и перед нами уже не печальная неизбежность, а великодушное избавление…

Очень старые, несчастливые и тяжело больные люди испытывают к смерти справедливую благодарность, находят радость в умирании, тогда как прочие цепляются за жизнь, даже если та относится к ним будто жестокая ветреница, даже на секунду боятся выпустить из рук горящий светильник… Прохладные объятья смерти пугают этих глупцов, как похороны испугали меня в детстве, но смерть не держит на них зла — и однажды простит им обиды и откроет двери мира спокойного и тихого, как ночное озеро.

О смерти мы говорили с психологом, которая почти сразу призналась: излечить меня «Роща» не сможет. "Здесь от подобного не избавляют. Ваш паттерн так и останется с вами, можно лишь снять острый приступ. Нужен психоанализ. Разбирайтесь со своей танатофобией, а потом уже с мужиками, это страх смерти толкает вас к опасным людям".

Психолог надавала мне целую кучу тестов, результатом которых стала следующая «характеристика»: угрюмый реалист, тревожно воспринимающий жизнь, предпочитает работу и одиночество.

Насчет одиночества — это было в «яблочко», я никогда прежде не чувствовала себя настолько отдельной от других людей… Как в старом детском сне, когда из города пропали все люди.

С утра и до следующего утра я была одна, отключала зрение и знания: курила, сидя на перевернутом ведре, и разбирала морозную оконную письменность. Ела редко, потому что лысый Миша все время приноравливался встать рядом на раздаче, а потом громко чавкал, сидя за длинным столом, и ковырял в зубах толстыми пальцами, похожими на барабанные палочки.

ЭсЭс махнула на меня рукой после провала с рибефингом. Как оскорбленный гипнотизер, которому не удалось усыпить добровольца, директриса «Рощи» списала все на мою частную патологию. "У вас, Аглая, редкий случай абсолютной духовной фригидности, — сказала ЭсЭс, и я удивилась, услышав, что она теперь со мною снова на «вы». ЭсЭс держалась натужно-весело: — Знаете, как вас зовут в группе? — спросила она. — Мумия!"

Я пошла к зеркалу, украшавшему холл наравне с телевизором и весьма символически остановившимися часами. Коллегам по безумию в остроумии не откажешь — лицо мое стало похоже на череп.

Между тем ЭсЭс вовсе не следовало вычеркивать меня из списка побед. Терапия приносила плоды, пусть и не такие спелые, как на соседних деревьях. К третьей, примерно, неделе курса я обнаружила, что тело мое научилось самостоятельной жизни и телу бывает куда комфортнее, если душа или разум не пристают к нему с наставлениями. Тело заимело свою собственную силу и теперь использовало ее на полную катушку: я начинала бояться себя, чувствовала, что проваливаюсь в коряжистое лоно безумия. Никогда в жизни я не была так близка к нему — оно ходило со мною рядом и заискивающе глядело в зрачки.