Не зяблик. Рассказ о себе в заметках и дополнениях - [24]

Направлений для страданий было, собственно, два. Первое. Это моя прекрасная нежная девочка! Та самая, которая вставала на стул и декламировала «Воздушный корабль»! Та самая, которая, читая ночью со свечкой «Графа Монте-Кристо», подожгла одеяло! Та самая, которая сейчас, играя с братом в подкидного дурака, поддается ему, чтобы он не расстраивался! Она своими тоненькими пальчиками писала эти слова! Второе. Я должна с ней об этом поговорить, а значит, мне надо ей во всем признаться.

Здесь (если, повторюсь, придерживаться правил написания подобных текстов) должно быть отступление на тему «вообще-то я не ханжа». Но его не будет, хотя вообще-то я не ханжа. Просто есть вещи, к которым я отношусь трепетно, – моя дочь и буквы. И когда моя дочь пишет такие слова буквами – это отвратительно и этого я допустить не могу. А так – совсем не ханжа.

Первая попытка объясниться провалилась: на мое «мне надо с тобой поговорить» Соня строго ответила: «Сейчас не могу, пишу про образ смерти в рассказе Бабеля „После боя“», – и я, изнемогая от собственного ничтожества, удалилась. Зато в следующий раз я выступила без увертюры и одним духом выпалила, что да, я поступила плохо, да, но я не хочу сейчас об этом говорить, а хочу говорить о том, какая это ужасная пошлость – употреблять такие слова, уж во всяком случае на письме, и (быстро, чтобы предупредить ее возражения, – если ты не зрелый писатель и не делаешь это в литературных целях) о том, что только теперь ей кажется, что это залихватски и круто, а потом будет стыдно, и что вообще, если мое мнение для нее что-то значит…

Некоторое время Соня молчала. Потом сказала: «Знаешь что? Давай у меня все-таки будет свой отдельный компьютер».

На этом месте (опять же по законам написания таких текстов) должно быть какое-нибудь обобщение или рекомендация. Но нет – не выходит. Даже закончить как-нибудь ловко, закруглить – и то не получается. И хотя Соня невозмутимо признала, что да, я, наверное, права, что так писать и правда безвкусно, и пообещала, что она впредь так не станет, – на хеппи-энд это все-таки не тянет. И хотя ее интонации немного смахивали на те, с которыми один мой приятель разговаривает со своей бабушкой, пребывающей в легком маразме, – грустным концом это тоже назвать нельзя.

Компьютер мы купили через неделю.

И еще о родительской вине. О ее неизбывности. О том, что «хорошей матерью» быть невозможно – потому что это вообще, совсем непонятно что такое. И вот что удивительно – заметку о книге Эми Чуа «Боевой гимн матери-тигрицы» я написала скорее для себя, после того как наткнулась на статью в «Нью-Йоркере», сопровожденную бесконечными комментариями, и выписала себе книжку (в России она вышла двумя годами позже). Но после того как напечатанный ниже текст вышел, разразился скандал (ну, конечно, мини-мини-скандал в сравнении с тем, что делалось в США). Это был, наверное, первый раз в моей жизни, когда я получила ворох хейтмейла. Причем адресатом-то его только номинально была я. На самом деле проклинали мои корреспондентки американо-китайскую мучительницу деточек, «которую вы, г-жа Наринская, защищаете и рекламируете». И это притом, что именно к русской (а вернее, советской) методе музыкального обучения «мать-тигрица» апеллирует! Вот как изменилось время.
Потом, правда, время изменилось еще больше и хейтмейл для меня стал делом обычным.

«Боевой гимн матери-тигрицы» Эми Чуа

30.05.2011

Только небольшой отрывок книги Эми Чуа «Боевой гимн матери-тигрицы», опубликованный газетой The Wall Street Journal в преддверии выхода этих «воспоминаний о воспитании», за три дня собрал более пяти тысяч комментариев, разошелся в тысячах имейлов и перепостов и практически был разобран на интернет-мемы.

Большинство откликов сводятся к возгласам возмущения и даже проклятиям, а самые толерантные звучат примерно так: «Конечно, она может жестоко принуждать своих детей заниматься фортепиано и скрипкой – точно так же, как миллиард ее соседей, но таким способом она уж точно не превратит своего ребенка в Джими Хендрикса». Правды ради следует отметить, что соседей у госпожи Чуа все же не миллиард (потому что живет она не в Китае, а в США), что старшая дочь ее, не став действительно Джими Хендриксом, исполняла Прокофьева на сцене Карнеги-холла, а книга «Боевой гимн матери-тигрицы» – это не хвастливая история победы, по поводу которой можно было бы так яриться, а полная горечи хроника поражения.

«Скрипка для меня была символом превосходства, чистоты, глубины. Символом противостояния торговым центрам, мега-кока-колам и подростковой моде. В отличие от слушанья айпода, игра на скрипке требует усилий, концентрации, четкости и вдохновения. Скрипка символизировала уважение к чужим знаниям, иерархии, высоким стандартам и – к родителям». И вот младшая дочь «матери-тигрицы», четырнадцатилетняя Лулу, наотрез отказалась играть на этом символическом инструменте – после одиннадцати лет невероятных трудов, многочасовых занятий, неистовых ссор и вполне блистательных успехов. Произошло это, кстати, не где-нибудь, а на Красной площади, на веранде известного кафе, примыкающей к стене ГУМа.