Не загоняйте в угол прокурора - [146]

Даже шторм, разыгравшийся на озере, не вывел Алешу из оцепенения. Он сидел на узле, прижавшись к матери, и равнодушно смотрел, как сшибаются свинцовые волны, взметая вверх пенистые фонтанчики. Сидел и не уворачивался от холодных брызг.

— Ну что ты, Алешенька? — шептала ему мать, гладя по лицу, по волосам.— О чем ты все думаешь? Может, болит где?

Алексей мотал головой.

— Ну а что же с тобой, сынок? Совсем ты у меня затих. Поесть бы тебе надо…— Он чувствовал, как мать тяжело вздыхает, как перекатываются с ее щеки на его лицо одна за другой теплые слезинки.

— Все хорошо, мама,— говорил он совсем чужим, ему самому незнакомым голосом. И это пугало мать еще больше.

Только время от времени проносившиеся над их караваном на бреющем полете «ястребки» охранения привлекали внимание Рукавишникова. Он встречал и провожал их взглядом и долго вглядывался в хмурое небо, ожидая, когда они появятся снова.

И еще он думал о том, почему не поехали с ними Возницыны — Гриша с матерью. Ведь столько разговоров было, так подробно обсуждали они с Гришей, что брать с собой, так много мечтали об увлекательной жизни в Армении. Неужели случилось что-нибудь нехорошее? Ведь это от Гриши впервые услышал он о возможности эвакуироваться в Армению, и острое желание перемен, стремление увидеть новые края заставляло его день за днем уговаривать мать уехать.

…После Ладоги они ехали в теплушках. Алексей с матерью лежали на нарах на втором ярусе, в середине. Около маленького окошка положили больного старика, которому было трудно дышать в спертой духоте вагона. Старик все время стонал: «Дайте вздохнуть. Свежего воздуха, воздуха…» — И молодая женщина, наверное его дочь, положив голову старика к себе на колени, подставляла ее к окошку. В одну из ночей старик умер, и в Котласе его унесли санитарки. Вместе со стариком осталась там и молодая женщина.

Теперь у окна лежал Рукавишников и глядел, как медленно проплывают мимо тронутые желтизной леса, редкие деревеньки. Иногда с грохотом проносились встречные эшелоны с пушками и танками, врывался в окно теплушки обрывок удалой солдатской песни. Встречный поезд исчезал, но Алексею казалось, что отзвук песни, попав в их теплушку, мчится теперь уже вместе с ними и звенит, постепенно затихая. Он даже пытался уловить, чья песня звенела в их вагоне дольше.

На больших станциях, принеся Алеше кипятку, мать надолго исчезала — в соседней теплушке ехала тетка с крошечной, чуть больше года, дочерью. Рукавишников совсем не мог вспомнить, видел ли он тетку во время посадки на Московском вокзале, на барже? И почему они оказались в разных теплушках?

Мать приходила хмурая, расстроенная — девочка болела, и надежды на то, что она выживет, не было. А на четвертый или на пятый день мать и сама слегла. Лицо ее сразу как-то осунулось, провалились щеки. Поднялась температура. Она часто бредила и все время звала Алешу, отыскивая его горячей, совсем тоненькой рукой. Он прижимал ее руку к груди, и мать затихала.

На станции Пермь-П к их теплушке тоже подошли две санитарки с носилками и врачиха. Мать была в беспамятстве. Когда санитарки выносили ее из вагона, Рукавишников заплакал.

— Не плачь, малой! — сказала одна из санитарок.— Сейчас отвезем твою мамку в больницу, подлечим, подкормим. Вон она какая у тебя легонькая стала, как пушинка…

Они уложили мать на носилки и вопросительно посмотрели на врачиху.

— Подождите меня в машине. Мальчика я отправлю в детскую комнату,— сказала она и спросила у Алексея: — У тебя много вещей?

Вещей было много. Рукавишников быстро забрался в теплушку и стал лихорадочно выбрасывать вещи на перрон.

— Чужого не навыбрасывай! — хмуро сказала маленькая, с почерневшим лицом женщина, ехавшая с ними в теплушке. Она внимательно оглядела все, что Рукавишников уже выбросил на перрон, а потом, медленно шевеля запекшимися губами, стала пересчитывать тюки. В вагоне оставалось еще много народу — кто лежал на нарах, кто сидел, безучастно глядя на Рукавишникова, но никто не сдвинулся с места, никто ему не помог. Все здоровые, не потерявшие еще способности двигаться разошлись — кто стоял в очереди за кипятком, кто обменивал вещи на продукты на привокзальной площади.

Когда Алексей с последним чемоданом в руках появился на пороге теплушки, санитарки с носилками уже подходили к зданию вокзала. Какой-то мужчина в солдатской форме, но без погон распахнул перед ними массивную дверь и, чуть подавшись к носилкам, вгляделся в лицо лежащей на них матери. Вот исчезла за дверью одна санитарка, потом другая. Дверь гулко хлопнула и тут же снова открылась. Шли люди. Кто с чайником, полным кипятка, кто прижимая к груди каравай хлеба.

Подошла тетя Вера. Она пошепталась о чем-то с врачихой, показывая рукой то на Алешу, то на вещи. Врачиха согласно кивнула. Потом они распрощались, и врачиха торопливо пошла к вокзальным дверям, где только что скрылись санитарки с носилками.

— Алешка,— сказала тетя Вера,— мама пролежит в больнице недели две-три… Она к нам приедет.

Тетя Вера говорила все это, а сама с трудом забрасывала тяжелые узлы обратно в теплушку.

— Я останусь,— мотнул головой Алексей.