Не всё - [43]

С Ростроповичем у меня связан замечательный эпизод. Он наконец решился приехать к нам на фестиваль в Кольмар, причем выступил там совершенно бесплатно. Помню, после «Хованщины», которой он дирижировал в Большом театре, на приеме он расчувствовался, обнял нас и говорит:

— Ребятки, я вас так люблю. Черт с вами, приеду я в этот ваш Кольмар.

Мы думали, сгоряча пообещал и забыл. А он никогда ничего не забывает. Через неделю мы встретились в Париже:

— Я вас жду завтра в восемь утра. Посмотрим планы, поймем, какой день у меня свободен.

Энергия у него совершенно необыкновенная. Недавно признался:

— Стал стареть, мне теперь для того, чтобы хорошо себя чувствовать, нужно хотя бы часа три ночью поспать. Раньше я мог вообще не спать ночами. Я ловлю кайф, когда наступает утро, солнце вот-вот взойдет, а у меня постель неразобранная — это значит, что пока все спали, я прожил эти часы — успел позаниматься, почитать, что-то написать.

Росторопович может до трех ночи пребывать в обществе, а в восемь утра встретить вас — свежий, в рубашечке с жилеточкой, дающий интервью. Его жизнь рассчитана по минутам. В голове — компьютер. В кабинете — полнейший бардак, в котором он один может разобраться. В эту святая святых он никого не пускает. И чемоданы свои он собирает только сам. На специальных подставках стоят три раскрытых чемодана — в Америку, Японию и, предположим, Лондон. Во время разговора с вами он встает, вспоминает что-то, бежит, достает пару галстуков, партитуры, закидывает это все в один из чемоданов. Потом возвращается. Вскоре снова вспоминает, что надо добавить в другой чемодан.

Итак, Ростропович приехал в Кольмар на двое суток. Все настолько перед ним благоговели, что боялись к нему подойти. Ехал он на машине с тогдашним послом России во Франции Юрием Алексеевичем Рыжовым, замечательным нашим другом. Торжественно вернул мне билет, который мы ему выслали:

— Видишь, я вам сэкономил на билете.

Позвонила Лена — отцу срочно нужно для страховки сделать анализ крови. В семь утра я, договорившись в лаборатории, поехала с ним. Хозяин медицинской лаборатории приоделся, привел жену в полном макияже, детей, дымились горячие булочки и кофе. Медсестра на нервной почве никак не могла попасть в вену.

— Лапуля, ты меня коли, не бойся.

Они попросили его прислать диск, Ростропович взял адрес и прислал! Он не забывает мелочей. И дарит такое тепло, что люди сразу начинают считать его своим другом и называть Славой. После концерта, когда спрашивают, где найти Славу, Галина часто шутит: «Идите на звук поцелуев».

После анализа крови он попросил меня отвезти его куда-нибудь постричься. Молоденькая заспанная парикмахерша его не узнала. Я сидела рядом, наслаждаясь историями, которыми он фонтанирует. К сожалению, ни одну не могу припомнить, осталось только ощущение неземного счастья. Она быстро его постригла, взяла с нас 78 франков, денег у Славы не было, заплатила я, но он потом всунул мне их со словами:

— Еще не хватало, чтобы я за твой счет стригся. Ты меня, пожалуйста, не унижай.

А девушка до сих пор так и не знает, кого она стригла!

По мере приближения концерта Ростропович становился все серьезнее и серьезнее. Днем у него была репетиция, потом мы вернулись в гостиницу за какими-то бумагами. У него в номере у кровати лежал целый иконостас маленькие иконки, которые он повсюду возит с собой.

— Ты знаешь, как играл на виолончели мой отец? Некоторые вещи, которые я помню, я никогда не смог сыграть так, как он!

Часа за полтора до начала я отвезла его на концерт. Ему принесли подиум, он отметил, где вставлять шпиль. Потом сел разыгрываться в часовне за собором, где проходят концерты. Принесли чай.

— Не уходи, посиди еще, — попросил он.

— Почему вы такой бледный? Вам нехорошо?

— Нет-нет, я просто волнуюсь.

— Вы волнуетесь? Не может быть! Вы что, боитесь?

— Да, я очень боюсь. Чем дальше, тем больше и больше. Я боюсь плохо играть.

— Вы не можете плохо играть!

— Могу, и к сожалению, иногда приходится этим пользоваться. А я не хочу этим пользоваться, давать себе спуску.

— Отчего же вы волнуетесь?

— С каждым годом все труднее отстаивать свое имя, и мне стыдно перед композитором, даже пусть это будет Гайдн.

Это было сказано так искренне, без грамма позерства, без пафоса, без всякого наигрыша. Я понимала, что в этот момент где-то между ключицами у него клокотал страх выйти на сцену и сыграть не так и что он не хочет себе этого позволять. В момент выхода на сцену гений подобен простому смертному. Мне кажется, как бы он не играл сейчас, суть не в том, чтобы сыграть пассаж блестяще, как двадцать лет назад. У него бывают такие вспышки и откровения, что понимаешь: человек говорит в этот момент с Богом. Никому не удастся так играть на виолончели, заставить ее так звучать, что ты чувствуешь, как погружаешься в нирвану. Когда он играет Баха, он как бы выстраивает вокруг себя невидимую стену, и эта стена отделяет его от зрителей. Он играет «Сарабанду», а мне кажется, что из его темечка выходит луч прямо в небо. За одно его выражение лица, за звук, которым он играет Баха, можно все отдать.

После концерта в Кольмаре, часа в три ночи после ужина, он сказал Володе фразу, которая показалась мне очень важной, поскольку ее сказал его старший друг Слава: