Не все были убийцами - [4]

Мы с матерью молча смотрели на него. Затем я просил:

«А почему вы о нас думаете?»

«Потому что твоя мама очень красива. А это не соответствует нашей расовой теории».

«Вы говорите серьезно или шутите?» — снова спросил я.

«Конечно, шучу», — ответил он.

«Чокнутый» приходил к нам постоянно, хотя мать всякий раз твердила ему, что это опасно. Он появлялся у нас с наступлением темноты, стараясь быть незамеченным, и приносил с собой бутылку вина. «Вам привет от моих родителей», — говорил он, передавая матери бутылку.

Они садились за стол. Мать пила с ним только из вежливости, а он все наливал и наливал себе, и, казалось, совсем не замечал, что уже много выпил.

Иногда они говорили о моем отце. Мать пыталась не выдавать своего волнения, когда речь заходила о нем, но я слышал, как дрожал ее голос, и боялся, что она опять начнет плакать.

«Я не знаю, какие условия в концентрационных лагерях, как там обходятся с заключенными, но говорят, что там просто ужасно».

«От кого вы это слышали?»

«Ходят слухи».

Мать испуганно посмотрела на меня — вдруг по неосторожности она сказала что-то лишнее?

«Это вполне может быть», — сказал «чокнутый».

«Ну вот», — подумал я. — «Наконец он может говорить о том, в чем что-то смыслит».

«Понимаете», — продолжал «чокнутый», — «не всегда можно правильно подобрать коменданта лагеря. Эти люди, конечно, истинные национал-социалисты, но иногда бывают довольно примитивными. Я знаю коменданта концлагеря Заксенхаузен. Это умный, трезво мыслящий человек с хорошими манерами. Настоящий представитель новой гвардии. Думаю, вам не следует беспокоиться. Если ваш супруг подобающим образом ведет себя, с ним не может случиться ничего плохого».

«Я хотела бы спросить вас еще кое о чем», — осторожно сказала мать. — «У моего мужа есть разрешение на эмиграцию в Шанхай. Оно пришло вскоре после его ареста. Я слышала, что евреи, у которых есть возможность эмигрировать, даже если они находятся в лагере, получают разрешение на выезд из страны и должны быть из лагеря выпущены. Это верно?»

Он покачал головой. «Насколько мне известно, с тех пор как началась война, это невозможно».

«Но ведь официальное разрешение получено», — не сдавалась мать. — «И ему теперь могут разрешить совершенно легально эмигрировать через Швецию и Россию».

«Об этом мне ничего неизвестно».

Внезапно он заговорил холодным, официальным тоном:

«Я работаю на Принц-Альберт-штрассе, и если бы все было так, как вы говорите, я бы это, конечно, знал».

«Друзья мужа уже уехали».

«Ну и что же? Добрались они до места?» — с циничной ухмылкой спросил он.

Мать молчала.

Он заговорил снова. «Мне не верится, чтобы ваши знакомые могли попасть в Китай через Советский Союз. Если мы и разрешили им уехать, они наверняка застряли в России. Но если вы интересуетесь, я для вас охотно наведу справки».

В следующий раз он пришел сообщить матери — он добился для нее аудиенции у одного крупного чиновника, и она сможет узнать, есть ли еще для моего отца возможность выехать из страны. Он казался страшно подавленным.

Когда мать спросила, что с ним, он рухнул на диван и начал безудержно всхлипывать. В штатской одежде он выглядел беспомощным мальчиком. Мать села рядом и стала гладить его по голове. Он прижался к ней, судорожно обхватил ее и заплакал еще громче. Она заговорила с ним, успокаивая, утешая, потом осторожно попыталась высвободиться из его объятий. Это ей не удалось. Тогда мать дала ему выплакаться. Немного успокоившись, он рассказал ей, что видел.

Думаю, он посетил Бухенвальд и Дахау. Мать стала белой, как мел. Я же не поверил его рассказу и, сознаюсь, подумал — он хочет произвести на нее впечатление, показать себя героем, спасителем. В какой-то степени, наверное, так оно и было. Но главное — ему самому была необходима поддержка.

«Мой отец оказался прав», — сказал он. — «СС действительно банда убийц, а я — член этой банды. И никогда не смогу выйти из нее. Но я вырос в семье, живущей по христианским заповедям. Вы можете мне довериться. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь вам. Отец согласен со мной. „Ты должен использовать свое служебное положение, чтобы помочь этой женщине“», — сказал он. — «Ты поступишь по-христиански, если сделаешь это».

Я так и не узнал, как ему удалось добиться для матери аудиенции у высокого должностного лица. Больше двух часов простояла она в пустой комнате, примыкающей к приемной. Она даже присесть не могла — не было ни стула, ни табуретки, вообще никакой мебели. Только голые стены. Единственное окно выходило на пустынный внутренний двор. И в этой комнате, рассказывала мать, ее охватил панический страх, острое желание уйти, убежать отсюда. Но мысль об отце удержала ее. Она осталась.

Наконец дверь рывком открылась, и чей-то голос громко сказал:

«Входите».

Мать не поняла, кто распахнул дверь — в комнате не было никого, кроме человека за письменным столом. Вероятно, это он пригласил ее войти. Мать очутилась в светлой и, как показалось ей, хорошо обставленной комнате. Потом я часто расспрашивал ее об этом, но она не могла припомнить подробностей. От страха у нее все плыло перед глазами, стучало в висках. Но сидевшего за столом человека она хорошо запомнила. Мать была твердо уверена, что это — сам Гейдрих. Тогда я понятия не имел о том, кто такой Гейдрих, но судя по описанию матери, там он, конечно, был самый главный. Позднее я узнал, что человек за письменным столом занимал весьма незначительную должность — был адъютантом или чем-то вроде этого.