Не воскрешайте меня! - [4]
Но лицо… Нинон, когда ее осветили, тоже спала. Было несомненно, что перед нами лицо молодой женщины, и вместе с тем свежая кожа была стянута чудовищными морщинами. И было что-то до ужаса отвратительное в этом сочетании молодого тела и старческих морщин! Была ли красива спящая? Нет, даже забывая ее морщины, нельзя было забыть мертвенности, больше того – трупности ее лица. То была не восковая маска, не лицо только что умершей красавицы, но мумия. Чудесно сохраненная и все же пролежавшая целые столетия. Хотелось закрыть глаза, чтобы не видать этого унижения красоты!
Но директор не замечал моих впечатлений. Напротив, он ликовал все более и более.
– Хотите поговорить с ней? – спросил он меня. – Она не может нам отвечать, но все слышит.
Взяв телефон, он спросил по-французски:
– Здравствуйте, мадам де Ланкло!
Лежащая женщина открыла глаза – мутные, вялые. Мгновение она смотрела на нас, потом медленно, видимо, с трудом подняла свою очаровательную ручку и поднесла ее ко рту.
– Что это? – спросил я. – Она жалуется, что не может говорить?
– Нет, – возразил ассистент, – она просит есть.
Я готов был бежать из института. Мне казалось, что я видел достаточно. Но директор теперь уже сам не отпускал меня.
– А наш третий объект? Вы не хотите взглянуть на него? О, это один из самых смелых экспериментов!
Необходимо было согласиться. Я подошел к клетке № 3. На ней была надпись: «Иуда Искариот [2]. I век н. э.». Директор задыхался от торжества:
– Подумайте, какой триумф науки! Нас отделяют две тысячи лет, и восстановление достигнуто, достигнуто!
Занавески сдернуты, клетка освещена. Перед нами черноватая груда вещества, в которой лишь с трудом можно различить человеческое лицо, руки, туловище, ноги… Эта груда колышется, двигается, трепещет.
– Восстановление несовершенно, – торопится заявить директор, – но ведь две тысячи лет!
Он передает мне трубку телефона. Я подношу к уху и слышу не то стон, не то хрип.
– Что это? Он тоже просит есть?
– Нет. Он так целые дни стонет, когда в сознании, непонятно почему. Может быть, что-либо неправильно восстановлено во внутренних органах. К тому же ведь биография Иуды нам известна далеко не во всех подробностях…
Я не слушаю дальше. Я почти бегу из лаборатории. Скорее, скорее на волю, к живым людям!
Когда я прощался, благодарил директора и ассистента за их любезность и предупредительность и выражал, как того требовала вежливость, свое изумление и свой восторг перед великим торжеством науки, оба члена института наслаждались моими словами как должной данью. Если бы я зажег ладан и воскурил благоухание перед директором, как перед иконой, он, вероятно, не удивился бы, но на самое прощание я сказал:
– Однако у вас в институте недостает одного отдела.
– Какого? Мы всегда готовы расширять наше дело. О, оно только еще начинается! Перед ним грандиозные перспективы!
– Несомненно, несомненно. Поэтому-то и необходим тот отдел, о котором я говорю.
– Какой же это отдел?
– Отдел приема прошений от тех лиц, которые заживо пожелают поставить условием, чтобы Теургический институт никогда не восстанавливал бы их своими методами. Я по крайней мере буду первым, кто подаст такое заявление. Убедительно прошу вас меня научными способами НЕ ВОСКРЕШАТЬ!
1918 год.
