Не вернуться назад... - [19]

Снега еще не было. Временами он падал, но таял в воздухе или смешивался с дождем. Все вокруг было промозглым, тоскливо-серым. Серые рассветы, серые короткие дни, серые длинные сумерки. Порывистый ветер с дождем гнал по пустынным улицам города опавшие листья, обрывки старых газет и разномастных объявлений фашистского командования. Свинцово-тяжелые тучи низко ползли над землей, цепляясь за дома и деревья. В канавах, на проезжей части мостовой, в выбоинах и рытвинах стояли огромные лужи, в которых скапливался мусор. Приближалась зима. Она представлялась горожанам тревожной, пугающей, несла с собой неизвестность и голод.

Лариса поначалу и не пыталась найти работу, надеясь, что весь этот кошмар скоро кончится, придут свои и вышвырнут непрошеных гостей. Но время шло, а оккупанты уходить не собирались. Напротив, устраивались поудобнее, как будто надеялись оставаться здесь на веки вечные. В то же время заботиться о населении, кормить его не собирались. Очевидно, на этот счет у них имелись свои планы.

Как круто война повернула многие человеческие судьбы. Если бы год тому назад или даже полгода кто-нибудь сказал Ларисе, что в скором времени ей придется думать о куске хлеба, носить на рынок последние платья и туфли в обмен на хлеб и картошку, она бы ни за что не поверила. Но случилось именно так.

Она вставала чуть свет, брала в кошелку что-нибудь из вещей и шла на рынок. Она очень осунулась, похудела. Трудно было узнать в этой женщине в завязанном по-крестьянски и опущенном на лоб платке недавнюю студентку. Идти нужно было через весь город пустынными, насквозь продуваемыми улицами. Город погрузился в какое-то оцепенение, от которого никак не мог оправиться. На улицах прохожие встречались редко, да и те были мрачные, молчаливые, съежившиеся, куда-то все торопились, хотя предприятия, магазины, учреждения были закрыты. Изредка, надсадно ревя мотором, проносился по выщербленной мостовой крытый грузовик или мотоцикл с коляской. По тротуару, стуча коваными каблуками, пройдет патруль в рогатых касках с черными куцыми автоматами. И снова — тишина тревожная и печальная, как будто в каждом доме за закрытыми ставнями лежит покойник.

Пустынной стала рыночная площадь. Мало покупателей, еще меньше продавцов. Не было обычной рыночной многоголосой толчеи, ни смеха, ни шуток. Люди кутались в старые обтрепанные пальто, пиджаки, сновали туда-сюда патрули и полицаи с повязками на рукавах, проверяли документы, кого-то задерживали, уводили. Это становилось обычным. Окружающие делали вид, что ничего не замечали, будто это их не касалось. «Новому порядку» угодны были безразличные, тихие, слепо повинующиеся…

Сегодня она возвратилась с базара поздно. Очень устала и продрогла. Бросив у дверей кошелку, тяжело опустилась на стул и беззвучно заплакала.

— Раздевайся, доченька, озябла, наверное. Будем чай пить. — Мать хлопотала на кухне.

— Не хочется, мама. — Лариса поднялась и стала медленно стаскивать с себя пальто.

Вид у нее нездоровый, измученный, голос простуженный.

— Заходила на биржу. Господи, слово-то какое… Раньше встречалось только в старых да иностранных книжках.

— Ну и что там? — нетерпеливо спросила мать.

— Что! Народу полно, а работы нет. Мам, схожу я к этому проклятому голове, может, все же возьмет в горуправу или, как его там, бургомистрат, что ли?

— Сходи, милая, не пропадать же нам с голоду. Ведь все уже отнесла на рынок, больше нести нечего. Да и с бумагами все же легче, чем лопатой или ломом ворочать.

Разговор об устройстве на работу в горуправу возник не случайно. У Марии Николаевны, матери Ларисы, была старая знакомая — Серафима Петровна. Одно время они вместе работали в райвоенкомате. Серафима Петровна служила у бургомистра в канцелярии машинисткой и обещала помочь устроить Ларису. Вчера она сообщила Марии Николаевне, что у нее был разговор с бургомистром. Тот якобы согласился принять Ларису. Надлежало сходить к нему и попросить как следует, сославшись на нее, Серафиму Петровну. Зная характер дочери, Мария Николаевна не решалась настаивать, выжидала момент, когда дочь заговорит сама. Раньше Лариса и слушать не хотела о том, чтобы работать на оккупантов. Из-за этого она ненавидела и Серафиму Петровну, считая ее предательницей. Но время и обстоятельства делали свое дело. Лариса пришла к выводу, что в данной ситуации другого выхода нет…

Бургомистр — длинный, сухопарый старик, с небольшой бородкой, в пенсне с золотой оправой, одетый в старомодный черный костюм-тройку, — принял ее в своем кабинете, похожем на антикварный магазин. Лариса, когда вошла и увидела бургомистра, растерялась — до того он показался ей знакомым. А потом поняла, что никакой он не знакомый, а просто часто видела таких типов в кино: это были старорежимные чиновники. Она еще подумала: наверное, со всего города стащил старую рухлядь в свой кабинет. Бургомистр сидел в кресле важно и говорил «благородным» баском, покровительственно. Но в его облике и движениях было что-то птичье: слушая собеседника, он вытягивал длинную изможденную шею, словно был туг на ухо. В конце беседы он сказал: