Хлопоты с Максимом заняли как раз все время до самого обеда, чем особенно был доволен староста Вахромей, скучавший без дела до тошноты. Неудачник-удавленник был посажен в холодную, а начальство отправилось по домам обедать. Около волости собралась кучка любопытных, ожидавшая дальнейших событий. Ответственными лицами при холодной оставались каморник Ипат, из отставных солдат, и сотский с бляхой. Посаженный в заключение Максим не проронил ни одного слова.
— Еще сделает над собой что-нибудь, — сомневался Ипат, заглядывая в дверное оконце. — Эй, Максим, ты жив?
Максим молчал.
После обеда начальство выспалось, напилось чаю и явилось в волость уже под вечер, когда свалил дневной жар. В волости уже собрались старички, долженствовавшие решить судьбу Максима. Все чувствовали себя неловко и потихоньку переговаривались между собой. Всем было ясно одно, именно — что не иначе, что Максима попутал нечистый, а с другой, и закон требовал удовлетворения. Ведь если каждый так-то начнет безобразничать, то что же это будет?.. Вообще чувствовалась важность наступившего момента и еще большая важность предстоявшей ответственности.
— Ну, старички, надо это самое дело обмозговать, — заявил старшина, усаживаясь на свое место.
Писарь Костя вооружился бумагой и пером, чтобы писать постановление. Старичкам была предъявлена веревка, и они отнеслись к ней с должным вниманием. Седые и лысые головы внушительно качались, а веревка переходила из рук в руки. Самый влиятельный из стариков, бывший церковный староста Сысой, заявил первый:
— Не порядок, господа старички…
— Уж это што говорить!.. — загалдели разом судьи. — Прямо сказать: всех он острамил, Максим.
— А перед начальством кто должен отвечать? — опять начал горячиться старшина. — Он-то задохся бы в петле, а мы отвечай… Да еще мы же его и хорони на опчественный счет, да харчи начальству, да прогоны, да поп бы еще не стал хоронить самоубивца. А пора наступает страдная… Понятых должны бы были измором морить у мертвого тела. Вот какое дело, господа старички…
— Уж на што хуже, Силантий Парфеныч… Страм. А надо его самого, идола, допросить…
Сторож Ипат торжественно ввел Максима. Удавленник был бледен, но спокоен. Он был в одной рубахе, пестрядинных портах и босой, — такой упрощенный костюм совсем не вязался с трагическим положением Максима. Он несколько раз переступил с ноги на ногу, потом почесал одну ногу другой и посмотрел на вершининский ареопаг. Что происходило в душе этого человека? Что довело его до мысли о самоубийстве? Ведь было же что-то, что заставило его лезть в петлю, и это все чувствовали, рассматривая Максима с озлобленным любопытством. Наложить на себя руки — страшный грех, а Максим не побоялся. Писарь Костя громко прочитал протокол осмотра места действия, а затем Максиму была предъявлена «вышеизложенная веревка».
— Эта, што ли? — сурово спросил Вахромей.
Максим взял веревку, подержал ее в руках, обвел присутствующих удивленным взглядом и конвульсивно улыбнулся.
— Ах, Максим, Максим!.. — укоризненно говорил один из старичков. — Вот как нехорошо! И што это тебя попутало?.. И что мы, значит, с тобой сейчас должны сделать? Отпустить так — не порядок… Ведь не порядок? Ну, отослать тебя к становому — закона того нет. Так, Коскентин? Озадачил ты нас вот как…
— Что вы с ним, господа старички, понапрасну балакаете? — обиделся старшина. — Ведь он-то нас не жалел, когда в петлю лез…
— Нет, постой, Силантий Парфеныч… Ты свое уж сказал, а надо все по душе, на совесть, чтобы никому не обидно было. Ведь и в ём, в Максиме, тоже не пар, а душа… Ну, как ты сам-то о себе полагаешь, Максим, про это свое качество, а?..
Подсудимый переминается с ноги на ногу и запускает руку в затылок. Этот жест обличал, очевидно, начинавшееся раскаяние. Человек приходил в чувство у всех на глазах.
— Ну, Максим, так как же нам с тобой быть?.. По совести будем говорить, на полную очистку… Устыдил ведь ты нас всех. Руки опустились у всех… Ах, Максим, Максим!.. До чего ты нас-то довел?
Потом вдруг произошло общее молчаливое соглашение. Старшина сделал таинственный знак Ипату. Максима подхватили сотские… Через десять минут он поднимался с грязного пола и, поправляя приведенный в беспорядок костюм, угрюмо проговорил:
— А тоже не укажешь…
Ипат, уносивший пук розог, остановился, ожидая нового приказания, но старички только замахали на него руками.
1894 [1]
