Не тычьте в меня этой штукой - [69]

Я перегруппировал все свои умственные силы – прискорбным образом истощенные – и заставил себя съежиться в какой-то дыре, пока не сориентируюсь, а джазовая импровизация моих нервов не прекратится. Мне почти удалось стать майором, достопочт. Дэшвудом[250] Маккабреем по кличке «Безумный Джек»[251], грудь в крестах, очко в кустах, накруто скрученным кренделем Ипрского выступа[252], когда голос рядом произнес:

– Чарли?

Сердце едва не выскочило в тошнотном спазме, но я прикусил червленый мускул яростно и проглотил по-новой. Глаза мои крепко зажмурились – я ждал выстрела.

– Нет, – донесся до меня сзади шепот, – это я. – Сердце встряхнулось, пару раз на пробу стукнулось, после чего застучало каким-то рваным ритмом. Мартленд и женщина немного пошуршали, потом тихо потрюхали вниз по склону.

Где же американец? В моей уборной, конечно, вот где. Вероятно, ставит мину-растяжку. Мне кажется, он меня услышал, ибо всякое движение в той стороне прекратилось. С бесконечной осторожностью я приник к земле и разглядел его – он торчал на восемь футов в небо. Сделал беззвучный шаг ко мне, за ним – еще один. К вящему удивлению, я был вполне спокоен – старый мститель-пьянчуга наносит удар. Револьвер мой остался в шахте с краской – может, оно и к лучшему. Первое: пнуть в семейные реликвии, решил я; второе: поддеть ногой под коленки; третье: долбить камнем по голове до полного размягчения. Если нет камня, обрушить колено на лицо, сломать подъязычную косточку ребром ладони. Подавать тепленьким. Мне уже положительно не терпелось дождаться его следующего шага, хотя по природе своей я человек не жестокий.

И он сделал шаг – и фазан-самец взорвался под его ногами со всем шумом и театральными эффектами, на какие способен… ну, в общем, взлетающий ракетой фазан-самец. А надо сказать, что взлетающие фазаны – как раз то, что не способно испугать взращенного в деревне Маккабрея; американец же – совсем другое дело: он взвизгнул, подпрыгнул, присел, затаился и выхватил большую длинную штуку – она могла оказаться только автоматическим пистолетом с навинченным глушителем. Когда осколки тишины вновь сложились в целое, я услышал, как американец мучительно сопит в темноте. Наконец, он поднялся, сунул пистолет обратно и отчалил вниз по склону – я надеюсь, совершенно стыдясь самого себя.

Я вернулся к своей копи; револьвер, еда, чемодан и велосипед – все на месте, и было, и есть; все они мне пригодятся – быть может, за исключением велосипеда.

В этой могилке уже чувствуется какой-то безопасный и пахучий уют: едва ли я могу надеяться, что они меня отсюда не выкурят, но, в конце концов, глубже под землю меня им не засунуть. Где-то всех нас поджидает свой Сталинград.

Ici gît qui, pour avoir trop aimer les gaupes,

Descendit, jeune encore, au royaume des taupes[253].

Как бы там ни было, бежать сейчас – значит быстрее умереть, причем там, где удобнее им, и таким манером, который мне может не очень понравиться. Я предпочитаю здесь, где грезил юностью и, заимствуя слова Р. Бёрнса (1759–1796), задрал не одну незаконную лапу.

Вам нетрудно будет поверить, что, вернувшись сюда, в свою «ублиетку»[254], я далеко не единожды присасывался ко вкусной братниной бутылке. Намереваюсь совершить еще пару заходов, после чего спрошу совета у прозорливого сна.

Лишь чуточку позднее

Почему мы так привыкли наслаждаться историями о людях обреченных и почему многие из нас скорбят по отмененной смертной казни – да просто потому, что обычные приличные парни вроде нас тонко чувствуют драму: мы знаем, что трагедии не положено оканчиваться уютненьким девятилетним заключением и полезной удовлетворительной работой в тюремной пекарне. Мы знаем, что лишь смерть – подлинный конец искусства. Малому, положившему столько труда на то, чтобы удушить собственную жену, по праву полагается миг величия на виселице – не для него шить мешки для почты, как банальному домушнику.

Мы любили эти истории, рассказанные у самого эшафота, поскольку они освобождали нас от тирании и вульгарности счастливых концов; долгой маразматической старости, изумительных внуков, тактичных расспросов о страховых премиях.

Явно последний день – записываемся в мужскую компанию

Поскольку помощи не предвидится, заходите – поцелуемся на прощанье. Что-то пошло не так. Подмоги не будет, если я выстрелю, поскольку сегодня, со всей очевидностью, – первое сентября: началась охота на уток, и еще до зари весь Мосс и побережье загремели раскатами мушкетных забав.

Мартленд нашел меня; наверное, я всегда полагал, что так оно и будет. Он пришел к устью копи и позвал меня. Я не ответил.

– Чарли, мы знаем, что вы внизу. Бога ради, да мы вас унюхали! Послушайте, Чарли, остальные меня не слышат, я хочу дать вам фору. Скажите мне, где эта чертова картина, снимите меня с крючка, и мы на ночь от вас отстанем. Сможете оторваться.

Не думает же он, что я в это поверю, правда?

– Чарли, Джок у нас, он жив…

Я знал, что это ложь, и меня от этой низости вдруг переполнила ярость. Не показываясь, я направил револьвер на выступ скалы у выхода и выпустил заряд. Грохот на секунду оглушил меня, но я все равно расслышал рык большой расплющенной пули, что рикошетила в Мартленда. Когда он заговорил снова – уже из другой точки, – голос его звенел от страха и ненависти: