Не стал царем, иноком не стал - [22]

На заднем сидении чудовищность гонки ощущалась слабее, и Милованов немного отдохнул. Но вариантов будущего в этом послаблении не возникало никаких, как если бы все еще было не до того. Он вспоминал, как бежал в Переславле к церкви, и знал, что это мгновение уже ушло в прошлое, одаряя прекрасными чертами нечто большее, чем одна лишь его, Милованова, прошлая бытность; знал он и то, что нет никакой возможности возврата к этому мгновению и оно разве что присовокупится к тому особому, почти счастливому и удачному опыту, пробе жизни, которую он, как только ему случится стать писателем, опишет на страницах первой же своей книги. Но было ли это вариантом будущего? Не ведал еще Милованов, доберутся ли они благополучно до Москвы, а только выписывался в его воображении тихой пристанью вечерний домашний уют, с настольной лампой, чтением книг и мечтами о живописи. Он снял черную шапочку и ею стер выступивший на лбу пот. Жарко было ему и за спинами сидящих впереди, там, где еще недавно мерзла и страдала Любушка. Но ее страдания были ничто для Милованова, которому дорожил лишь собственными переживаниями. Дорога стала шире, и Зоя погнала немилосердно. Спутники только покрякивали; теперь они дружно остерегали, обуздывали своего шофера. Любушка согрелась и больше не думала об исходящей от Миловановых угрозе, не давил больше гнет их супружеского единения на ее отчаянное одиночество. Таких друзей еще надо поискать! Как чудесно сложился день благодаря их попечению о ней, сколько новых впечатлений, сколько светлых и радостных зарубок на памяти!

Зоя часто взглядывала в зеркальце заднего обзора, и тогда ее лицо почти целиком отражалось в нем, свежо озаренное светом, хотя и отраженным, идущих следом машин. Это вдруг словно образовало для Милованова некое новое свойство лица его жены, о котором он не мог знать, пока сидел спереди; тут было и странное сближение: Милованов оставался на прежнем месте, а тем не менее его существо как будто соприкасалось с гладким и светлым зеркальным отражением. Зоя не смотрела на него, а следила за движением у них в хвосте, но Милованов читал на ее губах, когда и они впрыгивали в рамку зеркальца, улыбку и не сомневался, что она адресована ему. Новый мир образовало зеркальце. Лицо, им порожденное, было не только близким и узнаваемым, но и помолодевшим, исполненным решимости и отваги, вообще чем-то куда более значительным, нежели бесхребетный, животный, ползучий страх Милованова перед завладевшим ночной дорогой безумием. Не иначе как из другого мира смотрела Зоя на все то, что более или менее правдоподобно происходило и перед его глазами. Ярче обычного было ее лицо, свежо круглились щечки, и порой действительно какая-то быстрая, как бы ловкая и чуточку снисходительная улыбка переплескивалась через плотно сжатые губы. Высветленная зеркалом женщина была чудесно, волшебно хороша, ее красота достигла небывалости, того, что в книгах называют неописуемостью, состояния внешности, гордо знающего за собой несравнимость с чем-либо прочим, даже и подобным, и не удивительно, что Милованов изумленно и прозревающе залюбовался, насыщенно отвалившись от поднадоевших ужасов обратного пути. Он отвалился словно бы вампиром, перебравшим крови, которая и капала с его подбородка в пустоту существования, но это была старая, испорченная кровь, отчего все окружающее, вместе с тесно вплетавшейся в него унылой и скудной мыслью о нескончаемой пустоте, казалось ему уже замшелым старьем, а лицо в зеркальце, освещенное фарами идущей сзади машины, бурлило под тонкой светлой кожей новыми соками и даровало ему шанс на обновление. Только любуйся! А еще ведь ему и жить с этой женщиной. Милованов едва не задохнулся от предполагаемого счастья. Ангел мой! - восклицал он мысленно. Машина, шедшая сзади, вильнула куда-то в сторону, изображение в зеркале поубавилось, утратило четкость и выпуклость, и Милованов сжался в сгустившейся вокруг него темноте, полный памяти о промелькнувшем чудесном видении.

Теперь он зажил уверенностью, что дорога будет преодолена благополучно, и насмешливо взглянул на затылок Любушки, все еще мыслившей вероятной катастрофой. Так оно и вышло, что без приключений добрались, и скоро Милованов юркнул под одеяло в спокойные, непоколебимые пределы ночного отдыха. Он вытянул утомленные члены уже в безмятежности относительно возможного тычка сбоку от неловко пошедшей на обгон машины или окончательно сокрушающего удара из подпрыгивающего снопа встречного огня, закрыл глаза и облегченно вздохнул. И было непонятно, что более всего стало за день волнующим. Перед устремившимся в беспредельную внутреннюю темноту взором всплыла сказочная громада ростовского кремля, заостряясь башнями и куполами, а из ее таинственной, как будто зарисованной на манер игры света и тени глубины выкатилось полной луной подсмотренное в дороге новое, тоже сказочное, по крайней мере почти что нездешнее лицо Зои и, нырнув в небо как в омут, но при этом взойдя на огромную высоту, заслонившую даже и кремль, заблестело снежной улыбкой. Остаточное счастье пережитого путешествия, доводя дело до детской игры, которая не отпускала взрослого человека Милованова в подобающий ему мир испытанных и затверженных реальностей, подтолкнуло его в безмятежный сон.