Не ссорьтесь, девочки! - [38]

— Да не буду я смотреть на этих, квадратно-гнездовым способом намалеванных.

— Художник всего лишь подражает Леже. Это, между прочим, и понятно: в советском искусстве шестидесятых-семидесятых годов происходило формирование нового стилистического движения. Ты понимаешь?

— Ага.

— Господи, ну почему ты такой серый? — мечта Сони тускнеет на глазах. Мужчина опять не соответствует, зато остается любовь к прекрасному.

Роман не по-доброму щурится, и вдруг тихо и отчетливо произносит:

— А ты просвети меня, давно что-то никто не парил.

Но Соня не слышит провокационных интонаций. Она оседлала любимого конька.

— Наше искусство искало для себя опоры в определенных традициях — чаще всего советского же искусства начала двадцатых годов: мощь конструктивизма, экспрессия динамизма… Обращались, конечно, и к мировым достижениям. Искусство — это огромная копилка, и черпать из нее может каждый.

— Из копилки воровать? Нехорошо.

— А вот взгляни сюда.

Голос Сони гулко звучит в полупустых залах. Соня подводит Рому к большому полотну с революционными солдатами и матросами и пролетаркой с младенцем промеж них.

— Посмотри на эту пролетарскую мадонну в окружении апостолов и ликующей революционной толпы. Посмотри, как бесстыдно и в то же время невинно кормит она грудью своего младенца. А этот солдат, сидящий у ее ног, словно на паперти церкви… Он устало опирается на свое ружье… Скольких буржуев он заколол этим штыком? Посмотри, любимый, как он похож на апостола Петра Эль Греко.

— И этого стибрил, — не одобряет народ в лице Ромы теорию постмодернизма.

Но не весь народ. Одинокие посетители и редкие пожилые пары, несколько студентов и орава школьников выглядывают из-за перегородок огромного зала, прислушиваясь к словам неожиданного экскурсовода. А Соня уже входит в искусствоведческий транс. Этот вид оргазма чуть ли не круче традиционного. Если секс в ее жизни — явление регулярное, то музей воплощается только в хоромах заказчиков с их безумными вкусами. После стольких копий Айвазовского и Шишкина, сколько перевидала Соня на своем прорабском веку, появляется водобоязнь и отвращение к медведям, а робкий Волков кажется революционером.

— Композиция полотна как бы приглашает переступить грань реальности, шагнуть внутрь картины. Цветовое решение не только призвано подчеркнуть аллегорию…

Рома медленно берет Соню за плечи, разворачивает ее к себе и долго, не мигая, смотрит на нее.

— Ликбез закончен?

Соня глядит на него, не понимая, и медленно выходит из транса:

— Неужели тебе не интересно?

Но вместо Ромы отвечает густое контральто:

— Интересно, интересно! Вы такие слова говорите… Аллегория…

К ним подплывает необъятных размеров женщина, пахнущая ядовитой «Красной Москвой», и глядит из-под очков с невероятно толстыми стеклами, будто вдавленными в глаза. Очки ей совсем не идут и кажутся чужеродными на ее большом лице.

— Извините, мы с мужем приехали из Донецка.

Из-за плеча женщины чуть подпрыгивает, чтобы быть обнаруженным, низенький тщедушный мужичонка.

— У нас тут дочь в институте учится. Может быть, вы нам расскажете еще что-нибудь, — она просительно морщит лицо и трясет головой вместе со всеми подбородками, — а мы ей перескажем? Ну, еще! Ну, расскажите… И этой харе поганой… Так интересно, так интересно…

Сморщенное, высохшее, как урюк, лицо мужичка показывается на миг из-за необъятного плеча и снова исчезает за могучими формами жены.

Соня ликует. Нет, не умер в ней искусствовед! Жив, несмотря на многолетнее голодание. И вот лучшее доказательство — вокруг этого, запертого в прорабской оболочке, ценителя живописи образовалась группа любознательных энтузиастов, человек десять.

— Вообще, это действительно очень интересно. Я вас понимаю. Я сама, знаете, иногда думаю об аллегориях и символизме. Вот возьмем море. Вы заметили, как важна морская тематика для этого художника? И каким разным оно представляется ему? Меня прямо оторопь берет!

Соня подходит к картине, полтора на два, где крупные и грубые мазки вызывают воспоминания о соленом запахе моря, тогда как Айвазовский — об одной только сырости.

— Вот мирное море, из которого, как Афродита, выходит возлюбленная художника. Помните Вознесенского? «Из моря ты вышла и в море вошла?…» Это… это как зарождение жизни из пены морской! А вот совсем другое море.

Неужели? Даже профессиональные жесты возвращаются сами собой. Она показывает на другое полотно.

— Что здесь важно? — сдержанно улыбаясь, спрашивает она, словно воспитательница малолетних несмышленышей.

«Поганая харя» высовывается из-за плеча жены и робко предполагает:

— Дельфин?

— И дельфин тоже! Но дело не только в дельфине. Дело и в обнаженной хрупкой фигурке женщины, и в мячике, символизирующем связь природы и человека, и в этом большом и симпатичном мужчине, который излучает покой. И даже в этой безобразной бетонной тумбе, на которой они сидят. О чем эта картина? О хрупкой доверчивости и могучей надежности. То есть…

— Про любовь… — шепчет жительница пыльного Донецка.

— Про жизнь, — впервые не соглашается с ней «поганая харя».

Соня обрадованно кричит:

— Конечно! В этой незамысловатой картине, напоминающей стилистику мирного Дейнеки, наш художник пытался показать всю свою идеологию. Мужчина должен быть спокойным и надежным. Женщина — хрупкой и целомудренной. Посмотрите, как она прикрывает грудь. А кто ее видит, кроме нас!? А взгляните на ее белую беретку! Гармония на фоне моря. И белый пароход, как символ мечты, которая хоть и далеко, но вполне реальна.