Не сотвори себе кумира - [18]

Умирать я не собирался – это было бы поражением. Надо бороться, бороться до конца. Впереди, очевидно, меня ожидают еще неведомые испытания, и, чтобы достойно их встретить, нужно быть бодрым и сильным, а я так некстати совершенно ослаб. Вспомнились мне и брошенные Ковалевым слова о кормлении через задний проход…

С неожиданной ясностью я понял вдруг, что совершил грубейшую ошибку, поддавшись чисто литературным книжным идеалам, в то время как ситуация, в которой я оказался, была далеко не книжной.

– Хорошо, я прекращаю голодовку…

– Слава богу! Наконец-то послушались голоса разума!- облегченно вздохнул Воронов и достал из нагрудного кармана специальный бланк об отказе от голодовки. Он заполнил его на неровном подоконнике.- Подпишите этот документ, и я сейчас же распоряжусь, чтобы вас хорошенько накормили, конечно с учетом вашего голодного желудка…

Мне стало не по себе. Хотелось завыть от обиды, от того, что я по-детски ослаб, что семидневная голодовка заканчивается ничем! Что начальнику тюрьмы я позволяю играть на моей слабости. Противоречивые чувства -страх допросов и еще не сломленные гордость и достоинство – терзали меня.

Подождите, начальник,- оттягивал я время,- дописать я всегда успею, а можете вы обещать, что меня не будут больше бить на допросах?

– Неужели вам не понятно, Ефимов, что начальник тюрьмы сам лицо подчиненное, следователи мне не подчиняются. Все только от вас будет зависеть…

– Хорошо, я вам верю,- решил я польстить Ворону.- А можете вы вызвать ко мне в камеру прокурор. Он сделал нетерпеливое движение и нахмурило

– Это зачем же?

– Хочу рассказать ему про безобразия, о которых видимо, не знает.

Воронов лишь на секунду смутился – он был готов любое обещание, тем более что прокурору и без меня было хорошо известно, что делается за тюремными с нами.

– Даю слово, Ефимов, что эта просьба будет полнена.

– Честно?

– Честное слово начальника тюрьмы!

– Еще один уговор: разрешите мне свидание с матерью или женой. Они, бедные, вероятно, каждый де томятся у тюремных ворот и добиваются встречи со мною.

Воронов растерялся.

– Подследственным вообще не положены свидания,- сказал он.

– Я это знаю, как знаю и то, что следствие по мое делу закончил еще Громов… Но оно почему-то продолжается… Я очень прошу вас устроить мне встречу в ваше кабинете и в вашем присутствии.

Мое предложение было явно нахальным: не так уж в лика моя персона в районном масштабе, чтобы начальник межрайонной тюрьмы хлопотал за меня и устраивал ев Дания в своем кабинете) В этих стенах томился не один Десяток работников покрупнее меня – не только из Стар русского района, а и из Поддорского, Демянского, Валдайского и других. Воронов притворно почесал затылок и сделал страдальческую улыбку.

– Разве здесь что-нибудь утаишь, хотя бы и у меня кабинете. Впрочем, попробую устроить вам одно свидание с матерью, если, конечно, удастся. А теперь подпишите, и дело с концом,- сказал он, заторопившись.- Извените, Иван Иванович, дела!

Я подписал бумагу.

Простившись с необычайной теплотой, он поспешно вышел.

Вскоре началось мое приобщение к пище – вначале легкой, в виде кашицы на воде с каплей масла, чтобы испортить желудка, а затем к обычной баланде, то есть воде с кашицею.

Подписывая бланк о прекращении голодовки, я, конечно ни минуты не сомневался, что начальник не выполнит ни одного из своих обещаний. Но не в его интересах, чтобы скандал с голодовкой вышел за пределы тюрьмы. Это могло стоить ему карьеры. Не все ли ему было равно, как утихомирить взбунтовавшегося арестанта.

Глава третья

Память, как ты ни горька,

Будь зарубкой на века.

А Твардовский

Сладость тюремной баланды

Одиночество мое длится уже дней десять после того, как я прекратил голодовку. Неужели Ковалев всерьез от меня отступился? Как хорошо отдохнулось за эти дни, как хорошо спалось по ночам, с каким наслаждением пил я дневную тюремную тишину! Как приятно не видеть и не слышать бандитствующего Петро, рассудительно-циничного Сеню, скользкого, налимообразного Воронова.

Часто я вспоминал последнее свидание с ним, когда он вымогал отказ от голодовки… Стыд собственного поражения все еще мучил меня Вместе с тем я все более отчетливо понимал, что дальнейшая голодовка не сулила мне ничего хорошего, только череду новых унижении и, может быть, даже полное расстройство нервной системы. В тридцать один год сойти с ума и валяться в сумасшедшем доме?! Во имя чего?

Распухшие ноги почти не болели и принимали все более нормальный вид. Но, увы, тюрьма есть тюрьма, а человек всегда будет верен своей природе.

Едва я начал я забывать об изнурительных допросах, на меня обрушилась новая мука: к тоске по воле, к думам о пережитом прибавилось неутолимое и всепоглощающее чувство голода. Истощенный за дни голодо-нервного напряжения организм теперь нуждался в Сенсации, а ее не было.

Дневную порцию хлеба в пятьсот граммов, которой хватило бы на два дня, здесь я мог съесть за одну минуту. Эту пайку, получаемую по утрам вместе с пятком, я старался есть как можно медленнее, скрупулезно деля на три равные части: на утро, полдень и вечер. Надо ли говорить, что ни хитрости, ни уловки не помогали. Меряя шагами камеру, как зверь в клетке я не мог отвести алчущего взгляда от лежавшего на подоконнике куска и в конце концов съедал его задолго до намеченного часа.