Не сердитесь, Имоджин - [2]
Лелея мечту когда-нибудь написать мемуары, которые наконец-то раз и навсегда покроют всех англичан неувядаемым позором, отставной капитан не возражал, чтобы в свободное от прочих полезных занятий время Имоджин обучалась стенографии и машинописи, и рассчитывал впоследствии использовать ее как дармовую секретаршу. Однако, к счастью для мира в Соединенном Королевстве, Генри Джеймс Герберт скончался от цирроза печени, не придумав даже названия для будущей обличительной книжки. Свою к тому времени уже тридцатилетнюю дочку он оставил практически без средств к существованию, предварительно с чисто отцовским эгоизмом отшив всех претендентов на ее руку. Смельчаки, едва появляясь на горизонте, бывали тотчас же отвергнуты под тем предлогом, что не принадлежали к кланам, достойным родства с Мак-Грегорами. Впрочем, поклонники рыжеволосой дылды утешались довольно быстро, ибо отец держал ее в большой строгости и из дома без присмотра никуда не выпускал.
Имоджин зла на покойного не таила, свято чтила его память и полностью унаследовала от родителя весьма кичливый нрав, безмерный шотландский патриотизм и страстную преданность славному клану Мак-Грегоров. Тем более что все это оказалось ее единственным наследством — если не считать старого семейного дома с давно запущенным, заросшим вереском садом.
Однако Всевышнему угодно было дать еще одно подтверждение тому особенному расположению, которое оно питало к семейству Мак-Картри: в один прекрасный день Имоджин обнаружила в «Таймсе» объявление, сообщавшее всем интересующимся, что в Лондоне состоится конкурс на замещение должности машинистки-стенографистки для работы в административном штате Адмиралтейства. Собрав свои скудные сбережения, мисс Мак-Картри отправилась в столицу, победила всех английских соперниц и получила место с твердым жалованьем, позволявшим ей раз в году возвращаться в любимый Калландер, где она неизменно проводила свой летний отпуск. С той поры минуло уже лет двадцать, и Имоджин, которую начальство весьма ценило за усердие и серьезность, успели перевести в разведывательную службу Адмиралтейства. С искренним — ну, или почти искренним — простодушием она представила бесхитростным обитателям Калландера дело так, будто теперь служит в самой настоящей разведке. Чем и снискала определенное почтение земляков, тем более что никто из них, в сущности, толком не знал, чем там, в этой самой разведке, занимаются.
Поселившись в Лондоне, Имоджин никогда не меняла жилья и провела все время своего добровольного изгнания в Челси, в маленькой квартирке на Полтон-стрит, аккуратно внося плату хозяйке — миссис Маргарет Хорнер. Летом и зимою мисс Мак-Картри неизменно поднималась ровно в шесть утра. Вскочив с постели, она бросалась к окну и, осторожно отодвинув тюлевую занавеску, выглядывала на улицу. Чаще всего за окном шел дождь, и это давало Имоджин полное право, презрительно пожав плечами, констатировать:
— Каков народец, такова и погодка!
Почему-то в эти моменты она самым искренним образом упускала из виду, что в ее родной Шотландии погодка обычно бывала еще похлеще. Почистив зубы и накинув халатик — чтобы, упаси Боже, не предстать перед ним в недостойном виде, — Имоджин отправлялась пожелать доброго утра незабвенному папаше, который взирал на нее с фотографии с глуповатой ухмылкой, свойственной всем чрезмерно налегающим на виски. Но для дочери в этой улыбке отражался весь дух Хайландии, а взгляд его чуть вытаращенных глаз прямо-таки излучал неукротимую шотландскую энергию.
— Доброе утро, папочка… Как видите, ваша маленькая Имоджин до сих пор все еще в изгнании… Но скоро, очень скоро пробьет час, мы с вами вместе вернемся в нашу древнюю страну и спокойно заживем среди своих!
Вообще-то все это говорилось больше для красного словца, поскольку, с одной стороны, Имоджин прекрасно знала: невеселый час пенсии пробьет для нее лет этак через десять, что вполне позволяло ей заранее определить окончание своего изгнания. С другой же стороны, папочка ее, почив вечным сном бок о бок с супругой Филлис, а также своими и ее родителями, все это время так и не покидал Калландера. Однако не следует забывать, что для истинной дочери Хайландии правда, если ее слегка не приукрасить, не представляет ровно никакого интереса…
После неизменного ритуального приветствия Имоджин застывала перед хранившейся в доме с незапамятных времен семейной реликвией — гравюрой с изображением Роберта Брюса на холмах вблизи Гейтхауз-оф-Флит. На ней герой Освобождения, невзирая на непогоду, безмятежно сочинял песенку «Призыв Роберта Брюса к войскам перед Баннокберном»[4], которой впоследствии суждено было стать национальным гимном Шотландии. Перед портретом своего кумира Имоджин хранила молчание. Ей стоило лишь взглянуть на Роберта Брюса, чтоб сразу же бодрей побежала по жилам кровь, по всему телу разлилось живительное тепло, а мускулы напряглись, словно готовясь к решающему сражению.
Далее, следуя каждодневному церемониалу, Имоджин скидывала халатик и, оставшись в лифчике и трусиках, критически осматривала себя в зеркальной дверце платяного шкафа. Здесь не было и намека на кокетство — просто проверка формы на тот случай, если доведется пойти в бой за честь отчизны. В зеркале отражалась долговязая особа ростом один метр семьдесят пять сантиметров, ладно скроенная, хоть и несколько мужеподобного вида, с кожей той белизны, которая встречается только у рыжих. А уж в яркости цвета волос Имоджин просто не было равных! Доброжелатель — но настроенные люди называли ее шевелюру огненной, другие, попроще, сравнивали ее просто с весенней морковкой.
