Не родись красивой… - [11]

В глазах защипало. Я прижалась к маме. Она погладила меня по голове и протянула ягоду:

— Возьми-ка эту. Самая вкусная.

Деньги с неба

Я проснулась от света. Опять Митенька старается — свою солнечную машину подключил. Теперь надо будет с вечера шторы задёргивать. От его зайчика, а лучше сказать, огромного зайца в комнате раза в два светлей делается.

На этот раз шторой загораживаться не стала. Подняла глаза: прямо над головой — фотография. Сразу вспомнила маму, и очень захотелось её увидеть. На работу ещё не ушла, вот что-то стукнуло в кухне.

— Сонюшка-засонюшка встала, — встретила она меня ласковым голосом, словно и сама помнила и думала о вечернем разговоре.

— Если встала, то не сонюшка, — сказала я и обняла маму.

— Тёплая моя. — Она села на табурет, прижала меня к себе и гладила, гладила шею, руки, спину. — Рыбонька золотая. Худюшенька.

— Мам, разве я худюшенька?

— А — вот, вот. Все позвоночки слышу. Вот один, ниже — второй, третий. И четвёртый тут, пятый…

— Ой, щекотно!

— Ну и довольно, помиловались. — Она поднялась с табурета. — На работу пора.

— Мам, за молоком не сходить? Я браслетку на руку закончу и освобожусь. На неё штук четыреста бисеринок понадобится.

— Хватает у тебя терпения?

— Это что! Десятиклассница из какой-то школы настоящую картину вышила. Храм Христа Спасителя. Двести двадцать тысяч бисеринок ушло. И ни одна не лопнула. Посмотреть бы. Целый год вышивала. Вот где терпение-то!.. Так молоко нужно?

— Лучше бы кефира. Оладушки испечём.

— Оладушки — чур я! Очень просто. Два яйца взбить с сахаром, влить кефир, всыпать муки, а в тесто добавить подсолнечное масло, соду.

— И соли не забудь.

— Знаю! Тыс работы придёшь, на столе — горячие оладушки!

— Ох, Анютка! Когда ты подросла?..

После ухода мамы я умылась, ягод поела, сменила в вазе воду. За ночь пион ещё пышнее сделался.

Моего бодрого настроения, возможно, и на целый день хватило бы, но… только вышла внизу из лифта, меня будто холодной водой окатили: на потолке угрюмо чернели три пятна. Безобразные, ненавистные. На этот раз от сгоревших спичек. Ну, негодяй! Это, значит, специально! Всем назло! Кто же такой? Неужели Гришка?.. Вообще-то, похоже. Почему в тот раз ничего не сказал о свастике-каракатице? А на потолок ведь посмотрел. После ещё спросил, чего, мол, я делаю тут. Словно не видел, что мусор подметала. Странно: о железе рассуждал, о хрупком чугуне. Только о свастике (пусть и не совсем свастика) — ни словечка. Вот бы выследить, убедиться. Ох, тогда бы!.. А что тогда? Разве его чем испугаешь? Он сам кого хочешь перепугает.

Я совсем расстроилась, вздохнула тяжело и отправилась в магазин. Не порадовалась и кефиру в цветастом пакете.

Шла себе вдоль длинной нашей многоэтажки, ни о чём хорошем не думала. Издали посмотрела вверх: не видно ли Митиного солнечного луча, который пронизывает пространство между домами до самого окна моей комнаты? Напрасно старалась — ни луча не заметно, ни прозрачных натянутых жилок. Хотя нет, жилки все же видны. Смотрю на них, и тут в воздухе что-то мелькнуло, как большой мотылёк. Или лист от тополя? Но отчего это в июне листьям отрываться от веток? Сделала несколько шагов, ясно вижу: деньги. Ассигнация. Серенькая — десять рублей. Как раз такой в магазине сейчас расплачивалась. Вот так листочек! Лежали бы деньги в траве, не очень бы удивилась. А эта — прямо с неба! Подняла голову. Пригляделась. Кажется, кто-то на тополе… Ага, точно. Отступила чуть в сторону — между веток лицо показалось. Не Юрка ли?

— Эй, — крикнула, — кто там сидит?

Не ошиблась: Юрка. Молча слезает, пыхтит. Ниже, ниже. Чёрные ботинки, подмётки знакомые, с бороздками. Наконец соскочил на землю.

— Отчего такой сердитый? — спрашиваю его.

— Дело невесёлое.

— Хочешь, развеселю? Ты ничего не потерял?

— Я?.. Нет, не терял.

— А это? — показала на траву. — Разве не твои деньги? Или с неба просто упали?

— Деньги? — Юрка полез в карман, вытащил штуки четыре таких же сереньких ассигнаций. — Ага, моя. Это я платок доставал, она и…

Я подняла бумажку, подала Юрке:

— Богатый. Носовой платок в другой карман клади. Или вот сюда. — Я тронула верхний карман на его зелёной клетчатой рубашке и почувствовала пальцами острый уголок. И что-то тихонько брякнуло. — Спички? — спросила я. — Вот чудеса, не думала, что куришь.

— Все курят, — хмуро заметил Юрка.

— Так уж все! Вот Митька Звонарёв — не курит.

— Который собирался идти с шестом по верёвке?

— Да, тот самый. А тебе, значит, обязательно сигаретой подымить надо? В киоске разве не видел, сколько денег стоит пачка?

— Добуду, если надо.

— Не расскажешь, где добыть?

Юрка будто усмехнулся:

— У тебя не получится.

— Темнишь, Юрок. Ну-ка скажи, для чего на тополь залез?

— Сказал же — невесёлое дело. Подозрительное. Бабка Марья, что на втором этаже, под нами, так вот, не отзывается она. Несколько дней никому не открывает. Мама вчера стучала к ней. Я сейчас стучал. Не открывает. Я и залез на дерево. Да без толку. Жёлтые занавески висят, ничего не видно.

— Может, куда-нибудь уехала? — сказала я, но и сама не поверила, что бабушка могла уехать, совсем же старая, волочит ногу.

— Дочери бы её сообщить, — подумала я вслух. — Где-то в Северном микрорайоне живёт. У неё ключи должны быть.