Не поле перейти - [6]

- Так что же это, смотрины? - вскипела она. - Ведь мы комсомольцы, как тебе не стыдно?

- А ты ке бросайся этим словом, - разгорячился и он. - Это когда-то находились такие умники: комco: ;олец - значит, долой все старое, даже хорошее. Комсомолец - значит, не носи гелстука, комсомолка - не надевай кольцо, комсомольцы - значит, не надо советоваться с родителями. А почему?

Потом он старался спокойно все объяснить. Ну почему в самом деле надо лишать старого отца радости сказать свое родительское слово, лишить его возможности преподнести традиционный предсвадебный подарок?

- А если я ему не понравлюсь? - горячилась Валя.

- Ты опять требуешь комплиментов. Ты ему обязательно понравишься. А во-вторых, не думай, что отец - отсталый человек. Он, правда, стар, но ведь уже сорок лет Советской власти...

- При чем здесь власть, - все более раздражаясь, перебила она.

- Очень при чем. Некоторые, наслушавшись разных сказок, видят в Грузии только древность, чуть ли не дикость...

- А женитьба по воле отца, - зто как называется?

- Не по воле отца, пойми же ты! Если я приведу а дом жену, он ни за что не скажет "нет".

- Значит, пустая формальность?

- Нет, не формальность, и не пустая, - разозлился Гурам. - Отец - это отец. Он вырастил и воспитал меня. Почему я должен обидеть старого и дорогого для меня человека? Если рассуждать по-твоему, значит, все формальность. А загс разве не формальность? Разве крепче будет жизнь от того, что конторщица поставит рядом наши фамилии?

- Но ведь так все делают.

- Это же не довод. Если человек нехорошо поступит с женой, перед загсовской бумажкой он не покраснеет, а перед отцом стыдно будет. Но пусть, в конце концов, формальность, такая же как и загс. И я за то, чтобы обе эти формальности выполнить.

- Да, но ты ставишь ультиматум - скачала отец, потом загс.

- Не ультиматум это. Просто твое непонятное упрямство. И вообще, я хочу тебе сказать, я еще до армии заметил, есть у нас люди, которые действуют по принципу: найти хоть какую-нибудь возможность не выполнить просьбу человека, не сделать ему приятное. Попросишь у продавца монетку разменять для автомата - у него целая гора мелочи. "Нет, говорит, нету". И вот на такой чепухе мы озлобляем друг АРУга.

- О чем ты говоришь, я не понимаю.

- О том, что, если можно не огорчать отца, сделать ему приятное, значит, надо сделать. Меня удивляет, почему ты не предлагаешь к твоей маме в деревню съездить, это же совсем рядом. Представляешь, как она будет рада, если до замужества ты ее совета спросишь! Нет, не в том самостоятельность, чтобы как снег на голову: знакомься, мама, это мой муж. Что-то очень обидное для родителей в этом.

- Ты совсем о другом говоришь, Гурам, - начала Валя примирительно. Пойми же, что мне стыдно.

Еду в совсем незнакомое место, в чужой город. Ну в качестве кого я еду? Жена? Нет. Невеста? Тоже нет.

Невесты не ездят сразу с кастрюльками и подушками.

Просто знакомая... Не поеду, - решительно и даже зло закончила она.

- Ну и не надо! - не выдержал Гурам.

- Ах, вон как! Тогда уходи отсюда! - совсем ужR вне себя выкрикнула она.

Хлопнув дверью, Гурам ушел, не сказав больше ни слова.

Грустные мысли одолевали Гурама Урушадзе. Он шел в казарму и злился. Резкий автомобильный гудок заставил его отскочить в сторону. Одна за другой пронеслись зеленые машины военного коменданта Курска Бугаева и полковника Диасамидзе. И уже совсем на немыслимой скорости пролетела машина председателя Курского горсовета.

"Это неспроста", - подумал Гурам, отвлекаясь от своих грустных мыслей. Он остановился возле группы людей, горячо о чем-то споривших. Оказывается, у железнодорожного переезда близ гипсового завода ктото заложил мину и снаряд. Одни утверждали, что это все чепуха и ложная паника, другие будто это вражеская вылазка перед праздником - до сороковой годовщины Октября оставалось всего три недели.

Вездесущие и всезнающие мальчишки авторитетно заявляли, что найден не один снаряд, а десять, и даже не десять, а пятьдесят три.

Гурам послушал болтовню ребят и побрел дальше.

До казармы было далеко. Он вполне мог сесть на трамвай или автобус, но шел пешком. Незаметно для себя начал шагать размашисто и упрямо, со злостью сбивая с дороги случайные камешки.

Мимо неслась колонна милиционеров на мотоциклах. В том же направлении быстрым шагом проследовал усиленный наряд военных патрулей.

"Все же что-то случилось", - подумал Урушадзе, но тут же снова вернулся к своим мыслям.

В казарму Гурам пришел перед самым ужином, когда собирается вся рота. А ему никого не хотелось видеть. В последние дни, где бы он ни появлялся, говорили только о нем. О нем и о Вале. Над ним подтрунивали, а он только посмеивался. В шутках товарищей он не видел насмешки. Наоборот, эти штуки под вчешней грубоватой формой не могли скрыть, а лишь подчеркивали теплые солдатские чувства к нему и к Вале.

В них выражалась и полная поддержка его решения уехать вместе с ней.

Эту маленькую, хрупкую девушку, почти девочку, с наивными голубыми глазами, знали и уважали все друзья Гурама. На первых порах она стеснялась их и, здороваясь, казалось, с испугом протягивала свою тоненькую руку, которая едва могла обнять широкую солдатскую ладонь. Постепенно она привыкла к этим веселым здоровякам и, несмотря на свою стеснительность, великолепно чувствовала себя среди них. В шутку она даже отдавала им команды.